Последовавшее за этим утро было очень беспокойным. Началось с того, что Иларио Бузанела чуть не упал от удивления, когда, придя в участок, столкнулся со своим капралом, который дружелюбно его приветствовал, как будто ночной сцены и не бывало. Ничего не понимая, карабинер бросился к начальнику, который, вновь обретя аппетит, наслаждался яичницей с луком и едва не подавился при шумном и непочтительном вторжении своего подчиненного. Он поперхнулся, закашлялся, побагровел и, как только к нему вернулось дыхание, зарычал на злосчастного Бузанелу:

— Иларио! Что с тобой? Что ты себе позволяешь?

— Шеф!.. Он… он там!

— Кто?

— Капрал… Россатти…

— А где он должен, по-твоему, быть?

Бузанела открыл рот раз, другой, потом закрыл его и в полном смятении вернулся в дежурную часть заполнять поджидавшие его официальные бумаги. Положение становилось для него слишком сложным, и он предпочел выбросить этот вопрос из головы.

Когда мэтр Агостини узнал от торжествующей Аньезе, что Амедео вернулся к исполнению своих обязанностей, как будто ничего не случилось, он сперва ей не поверил и послал жену разузнать, что происходит, Донна Дезидерата, не менее сияющая, чем дочь, подтвердила слова последней. Возмущенный дон Изидоро надел шляпу, взял свою трость и пошел к начальнику карабинеров требовать объяснений.

В это время дон Адальберто выходил из дома сыровара Замарано. Неделю назад тот отпраздновал помолвку своей дочери Сабины с каменщиком Зефферино Гаспарини.

Подготовленный священником, Тимолеоне очень плохо отреагировал на выговор нотариуса. Считает ли тот себя вправе, спросил он, давать советы и даже указания начальнику карабинеров? Мэтр Агостини, уже раздраженный поведением жены и дочери, ответил ему в том же тоне: каждый порядочный человек, по его мнению, должен по мере сил помогать бездарному чиновнику выполнять свои обязанности. Встав с места, Тимолеоне осведомился со спокойной величавостью:

— Скажите, синьор, берете вы на себя полностью ответственность за произнесенные вами слова?

— Почему вы меня спрашиваете об этом?

— Потому что вы оскорбили в моем лице всех карабинеров и я обязан составить протокол.

Как всякий законник, дон Изидоро испытывал страх перед официальными бумагами. Понимая, что увлекся и перешел границы допустимого, он попытался сгладить неприятное впечатление:

— Тимолеоне… Я сказал больше, чем думаю на самом деле… Прошу вас не сердиться на меня за это… Я испытываю глубокое уважение к карабинерам, к этим отборным войскам… и к вам лично, их начальнику?

— Верится с трудом!

— Поймите меня, Тимолеоне, я страшно взволнован… Речь идет в какой-то мере о моей чести. В Фолиньяцаро все были против брака моей дочери с Таламани… Кое-кто рассматривает его гибель как вмешательство свыше, а я не могу этого допустить! Амедео Россатти должен искупить свою вину!

— Да, если он виновен.

— Это несомненно так!

— А вы почем знаете?

— Позвольте, но ведь…

— Он подрался с Эузебио Таламани, это все, что мы имеем право утверждать, мэтр Агостини. Что касается преступления, может быть, он действительно в нем виновен, но возможно также, что он здесь ни при чем.

— Однако вы согласны со мной, что Россатти трудно не заподозрить.

— Согласен.

— В таком случае, почему он по-прежнему занимает свою должность?

— Потому что до официального обвинения у меня нет никаких оснований позорить его в глазах деревни, которая должна его уважать как представителя общественного порядка!

— А если он убежит?

— Позвольте вам напомнить, синьор, что карабинеры не убегают.

У Рицотто был при этом такой чистосердечный вид, что дон Изидоро попался на удочку и повторил свои извинения.

Мэтр Агостини расстался с начальником карабинеров в тот самый момент, когда дон Адальберто входил к вдове Габриелли, портнихе, жившей вдвоем с дочерью, очаровательной Терезой.

Отправив свое донесение в Милан и переговорив по телефону с начальством, Тимолеоне заметил, что время уже перевалило за одиннадцать, а для обеда ничего еще не сделано.

Он погрузился в глубокое раздумье, стремясь определить научным путем, какое блюдо лучше всего подойдет к его нынешнему душевному состоянию. В это время перед ним появился Амедео, и, став по стойке «смирно», оторвал своего шефа от его гастрономических проблем.

— Что тебе?

— Здесь моя мать, шеф.

— Твоя мать?

— Она хочет что-то сообщить вам.

— Амедео, мы с твоей матерью уже обо всем переговорили этой ночью, и лучше бы нам больше не встречаться.

— Обманщик!

Отстранив сына, донна Элоиза, медленно вплыла в кабинет начальника карабинеров. Она осторожно несла какой-то предмет, аккуратно прикрытый салфеткой. Приблизившись, она поставила его на стол. Рицотто инстинктивно отпрянул: всего можно было ожидать от женщины, которая только чудом не убила его.

— Что это такое, Элоиза?

— Догадайся!

Быстрым движением она отдернула салфетку, и тут же комнату наполнил восхитительный аромат жареной телятины, оливкового масла, ветчины, томатов, белого вина и придававшего всему букету особую пикантность розмарина. Тимолеоне, вытаращив глаза, восхищенно созерцал замечательное кушанье, принесенное донной Элоизой. Горка белоснежного риса обрамляла великолепно приготовленное блюдо. Рицотто пробормотал:

— Боже… Какая красота…

— Надеюсь, тебе понравится!

— Святые угодники! Один этот запах является настоящим пиром! Но, Элоиза… За что?

— За то, что ты вел себя, как порядочный человек по отношению к Амедео и ко мне.

— Постой, Элоиза! А ты не пытаешься меня подкупить?

Чокаясь с доном Адальберто, Бертолини, сапожник, заверял его:

— Можете рассчитывать на моих дочерей, падре. Эуфразия и Клара хорошие девочки. Вы им только скажите, что они должны делать.

Тимолеоне пригласил Элоизу разделить с ним принесенную ею еду. Они ели с аппетитом, переставая жевать только для того, чтобы отпить из стаканов, наполненных кьянти. Полузакрыв глаза и плутовски улыбаясь, Рицотто нежно говорил:

— Теперь я вспомнил, Элоиза…

— Что ты вспомнил?

— Как я тебя уводил за свинарник…

— Замолчи! Не стыдно тебе?

— Нисколько… Ты была такая миленькая тогда, и если бы я мог предвидеть, что со временем ты будешь так чудесно готовить, я бы ни за что не уступил тебя этому бездельнику Россатти.

— Берегись, Тимолеоне! Я любила моего Россатти!

— Хочешь заставить меня ревновать?

Они рассмеялись счастливым смехом, как люди, которые сами не верят тому, что говорят, но все же допускают для собственного удовольствия некоторую долю сомнения.

— Только подумать, что ты собиралась убить меня сегодня ночью!

— Я бы умерла с горя!

— Это меня не воскресило бы!

— Ты думаешь только о себе!

— В такие минуты, моя красавица, нет, знаешь ли, времени думать о других… Ты никогда не помышляла о том, чтобы снова выйти замуж, Элоиза?

— Случалось…

— А почему ты не сделала этого в конце концов?

— Потому что те, о ком я думала, не обращали на меня внимания или не были свободны…

Так как оба обладали превосходным пищеварением, то после еды погрузились в настоящую эйфорию. Тимолеоне расстегнул пояс и скорее вздохнул, чем вымолвил:

— Теперь мы оба свободны… а у тебя такие способности к поваренному искусству…

Кузнец Гамба и его сын Кристофоро, слывший в Фолиньяцаро силачом, проводили дона Адальберто до его дома.

— Если бы кто-нибудь другой, а не вы, падре, предложил нам что-нибудь подобное, мы бы набили ему морду, скажи, Кристофоро?

— Точно!

— Но, поскольку это вы, мы не сомневаемся, что вы это делаете с благой целью, хотя и не совсем понимаем, в чем дело, как ты считаешь, Кристофоро?