— Точно!

— Так вот, вы только объясните все Кристофоро, а уж он, в свою очередь, объяснит Аделине. Она очень прислушивается к словам брата…

Восьмидесятичетырехлетний дон Чезаре, мэр Фолиньяцаро, практически не выходил из дома. Для того чтобы он решился показаться на улице, погода должна была быть исключительно благоприятной, так как у него были слабые легкие, и врачи приговорили его к смерти еще в 1893 году, то есть семьдесят лет назад. Поэтому муниципальный совет обычно собирался у него дома. По правде сказать, интересы муниципалитета, как правило, представлял мэтр Агостини, его первый заместитель. Однако в особых случаях дон Чезаре, совершив полный и тщательный туалет (он полагал, что в любой момент может внезапно скончаться на улице), рисковал подвергнуть себя воздействию сильного ветра с ближайших горных вершин, который круглый год продувал Фолиньяцаро из конца в конец.

Элоиза и Тимолеоне так и замерли на своих стульях, узнав дона Чезаре в жестикулирующем сердитом человечке, неожиданно распахнувшем дверь, за которой они с одинаковым усердием предавались мирным радостям чревоугодия. Начальник карабинеров нашел, наконец, в себе силы встать:

— Дон Чезаре!..

Стоя неподвижно, мэр созерцал представившееся, ему зрелище своими маленькими проницательными глазками. Он усмехнулся:

— Ты никогда не изменишься, Тимолеоне… А кто это с тобой?

И он приблизился к импозантной синьоре Россатти.

— Как тебя зовут, малютка?

Уже давно никому не приходило в голову так называть донну Элоизу, и у доброй толстушки выступили слезы на глазах. Но раньше, чем она собралась ответить, дон Чезаре воскликнул:

— О, да я узнаю тебя! Ведь ты Элоиза… Элоиза Бергаши…

— Теперь уже нет, дон Чезаре… Я Элоиза Россатти.

— А, верно… Этот славный Россатти… не слишком умный правда, но в высшей степени порядочный человек… Как он поживает?

— Он умер, дон Чезаре.

— Правда? И давно?

— Уже лет пятнадцать…

— Странно, что я забыл об этом… Так теперь ты путаешься с этим толстяком?

— О! Дон Чезаре!

— Ну и что? Ты вдова и он вдовец. Это ваше право, не так ли? Полный чувства собственного достоинства, Тимолеоне счел необходимым внести ясность.

— Дон Чезаре, в знак нашей дружбы Элоиза захотела сделать мне подарок. Она приготовила для меня великолепное кушанье… и я решил, что должен из учтивости пригласить ее разделить со мной эту трапезу… Кроме того, Элоиза — мать моего капрала Амедео Россатти…

— Того самого, который убил клерка нотариуса?

Донна Элоиза, забыв о почтенном возрасте мэра, сразу бросилась в бой, чтобы защитить своего отпрыска. Дон Чезаре выслушал ее, не говоря ни слова, потом сказал:

— Ты на стороне своего сына, это хорошо, это нормально… А ты что об этом думаешь, Тимолеоне?

— Я не считаю его виновным… Таково мнение и дона Адальберто.

Старый господин засмеялся слегка астматическим смехом, напоминавшим стук орехов, высыпанных из мешка на стол.

— Этот чертов Адальберто… Мальчишка, у которого всегда были оригинальные идеи… Он еще себя покажет…

Тимолеоне и Элоиза, смущенные этим пророчеством по отношению к человеку, чье семидесятилетие было не за горами, не знали, как на него реагировать. Им было хорошо известно, что дон Чезаре, последний оставшийся в живых представитель многочисленной семьи, считал детьми всех, кто был моложе его в Фолиньяцаро.

— Так вот… Я как раз пришел повидать тебя по поводу этого убийства, Тимолеоне… Поступай, как знаешь, но я не хочу, чтобы мне досаждали, понятно? Вообще, но это между нами, я не понимаю, почему поднимают такой шум из-за одного умершего! На моей памяти столько мужчин и женщин покинули этот мир… и живущие ныне не знают даже их имен… У меня было две жены… Три дочери… Два сына… Все они на кладбище… Хотел бы я знать, зачем я еще торчу здесь?

Он порывисто вышел, не попрощавшись, и вернулся к себе, чтобы запереться в обществе родных теней.

Когда Рампацо, старшему комиссару уголовной полиции Милана, доложили об убийстве, совершенном в Фолиньяцаро, он связался с непосредственным начальством Тимолеоне и скоро понял, что на проницательность толстого шефа карабинеров особенно рассчитывать не приходится. Положив трубку, он решил поручить расследование одному из своих инспекторов и подумал сперва об Ансельмо Джаретте, к которому особенно благоволил. Ему, несомненно, было бы приятно провести несколько дней в горах. Кроме того, разрешение даже самого легкого дела всегда является стимулом для продвижения по службе. Но его любимец, и Рампацо это знал, страдал одной непростительной слабостью: женщины. Ансельмо не мог видеть ни одной юбки, без того чтобы немедленно не влюбиться по уши, а комиссару прекрасно было известно, что в горных деревушках на эти вещи не смотрят сквозь пальцы. Послать туда Джаретту означало самому нарываться на серьезные неприятности. Вздохнув, Рампацо мысленно произвел смотр своим кадрам; он остановился на бесцветном, но прилежном Маттео Чекотти и приказал прислать его к себе как можно скорее.

Полицейские, отправившиеся на розыски, обнаружили инспектора Чекотти на рынке. Он записывал выставленные торговцами цены, желая установить, соблюдают ли они предписания закона. Маттео не был злым, но он любил свою профессию, испытывал болезненное отвращение к нечестности и считал, что никакое усилие не может быть чрезмерным, когда речь идет о торжестве закона. Он всегда носил темный костюм, и хотя его нельзя было назвать брюзгой в полном смысле слова, но после короткой и столь же печальной любовной истории он превратился в закоренелого женоненавистника. В тридцать два года он обрек себя на безбрачие и старательно избегал общества женщин. Для его коллег эта странность была постоянным источником шуток. Они изощрялись в поисках предлогов для того, чтобы посылать служащих в полиции девушек поздравить его с днем рождения, именин или с любым другим праздником, надеясь, что ему придется поцеловать поздравительницу. Однажды при соучастии одной из этих барышень был разыгран целый спектакль, после которого Маттео опасался, что его заставят на ней жениться для искупления воображаемой вины. К счастью для него, комиссар вовремя вмешался, восстановил порядок, перевел девушку в другое место и сделал серьезное внушение инициаторам бестактного фарса.

Инспектор Чекотти, впрочем, не был застенчивым, и если в его отношении к женщинам сквозила какая-то странная растерянность, то это было следствием давней неприязни, заставлявшей его постоянно подозревать ложь и обман. Он не целовал девушек даже украдкой, потому что боялся снова попасть в ловушку, которую однажды избежал. Это был способный полицейский, пользующийся доверием начальства и уважением своих коллег. Единственное, что препятствовало Ого продвижению но службе, это некоторая сухость в обращении.

Комиссар приветливо принял его.

— Чекотти, администрация уполномочила меня предложить вам несколько дней отпуска. Любите вы горы?

— Да, очень.

— Прекрасно! Знаете вы деревню Фолиньяцаро, в нескольких километрах от Домодоссолы?

— Нет.

— Ну что ж! Это будет для вас открытием. Вы едете туда завтра утром.

— Простите, шеф, но чему я обязан этой неожиданной любезностью?

— Тому, что в Фолиньяцаро был убит человек, и мы надеемся, что вы обнаружите убийцу.

— А, вот как…

— Между нами говоря, у меня создалось впечатление, что речь идет о мести и что убийца поторопился пересечь границу… Если же преступление совершил какой-нибудь бродяга, карабинеры его заберут… В любом случае, вы насладитесь несколькими днями отдыха в горах, и если к концу этого срока положение вам покажется безвыходным, можете возвращаться. Согласны?

— Конечно, шеф.

Сидя за рулем своего маленького фиата, инспектор Чекотти не спеша поднимался к Домодоссоле. Неподалеку от Стрезы он позволил себе остановиться и просидел часа два, мечтательно глядя на озеро. Если, по словам комиссара, ему предложили отдых, то почему бы им не воспользоваться? Проехав Домодоссолу, маленькая машина свернула к северо-востоку и, с трудом пробираясь по плохой дороге, прибыла в Фолиньяцаро во второй половине дня. Маттео сразу же направился в участок. Вид начальника карабинеров удивил и насмешил его, но, само собой разумеется, он этого не показал. Первым вопросом Рицотто было: