– Пионер ещё честным должен быть, – глухо добавил Витя, подумав о папе. Папа там сидел сейчас около дома, дожидался сына, чтобы оставить на него машину и съездить в магазин. Витя клялся, что прибежит сразу после четвёртого урока, а сам вместо этого зачем-то стоял и разговаривал с незнакомой бабушкой.

Незнакомую бабушку звали Василисой Трофимовной. Лицо у неё было в сплошных морщинах. Под глазами – синие мешочки. Волосы редкие и седые. Но хотя бабушка и говорила с одышкой, голос у неё ещё звучал задорно и по-молодому.

– Эх вы, гвардия! – по-молодому сказала бабушка. – Откуда вы такое про Сыромятникову взяли? Пионерка! В пионере, гвардия, самое главное, что он есть юный коммунист. Пионер свято верит в коммунизм и всеми силами за коммунизм сражается, за светлое будущее всех тружеников Земли. Это вы обязаны как дважды два знать. А у Клавы Сыромятниковой совсем не в коммунизм вера. До счастья трудового люда Земли ей тьфу. Потому как она для одной себя живёт, только для одного своего собственного удовольствия. И сынок её. Никита, копия в мамочку. Только что в церковь пока не ходит.

Поговорить бабушке, наверное, было не с кем, вот она и разговорилась. Вспомнила, как в двадцатых годах вступала в комсомол, как в гражданскую погиб в бою с колчаковцами её муж а с последней войны не вернулись оба её сына-добровольца.

– То, что человек по необходимости делает или по принуждению, – объяснила бабушка, – тут никакой такой его заслуги нету. Заслуга там, где он сам идёт, по своей доброй воле. По его добровольным делам человека всегда как на ладошке видно. Вот вам и вся тут тётя Клава Сыромятникова. Она всю жизнь добровольно лишь свечки в церкви ставит. И по своей непроходимой темноте лишь себе самой вред наносит. У неё вон почки больные, операцию нужно делать, а она заместо врача опять же к богу: «Исцели, господи, владыка небесный».

Заметив, что ребята нетерпеливо поглядывают по сторонам, Василиса Трофимовна сказала:

– Что, заговорила я вас? Бежать, наверное, куда-нибудь срочно нужно? Ладно, бегите. Но не забывайте только, что в пионере самое главное. Гвардия!

Вверх по Подгорной ребята промчались единым духом Мимо чёрных, поблёскивающих смолистыми днищами лодок. Мимо ветхих домишек и высоких ворот.

У гастронома Люба опять повернула к Старому театру. Витя с Федей – за ней. Что ей снова понадобилось в театре, Витя с Федей не поняли. Но Вите теперь уже было всё трын-трава.

В прохладном вестибюле театра всё так же безмолвно висели по стенам старинные купеческие фонари. Сводчатый, как арка в подворотне, потолок зловеще усиливал звуки.

По выщербленным плитам пола ребята старались ступать как можно осторожней. Особенно Витя с Федей.

На деревянную полочку у кассы подбородок на этот раз положила одна Люба. Витя с Федей остановились в сторонке.

– Опять ты, девочка? – удивилась кассирша. – Что тебе неймётся? И кавалеры, гляжу, за тобой, как пришпиленные.

Портфель Люба поставила у стены. Уцепилась за полочку пальцами. В середине – подбородок, по краям – по четыре пальца.

– Жарко сегодня на улице, – сказала Люба кассирше. – Совсем лето. Правда? А у вас тут хорошо, прохладно. Мы мимо гуляли и зашли. Вы, наверное, сыну Никите носки вяжете? Да? Правда, сыну Никите?

– Откуда ты сына-то моего знаешь? – насторожилась кассирша. Она отодвинула фанерный щиток и сунулась поближе к окошку.

– Так его все знают, – улыбнулась Люба. – Я маленькая была, а он за меня заступился. Он всегда, тетя Клава, заступался за маленьких.

– Ой, золотко ты мое! – обрадовалась тётя Клава. – Он уж такой у меня и есть, мой сынуля. И носки я ему вяжу, Никитушке своему. Пишет, может, в отпуск его отпустят за хорошую службу.

– Конечно, отпустят, – сказала Люба. – Всех, кто отлично служит, обязательно отпускают в отпуск. У моей тёти подруга есть, так у неё тоже сын недавно приезжал из армии в отпуск.

– «Младшего сержанта» моему сыночке недавно присвоили, – расплылась в улыбке тетя Клава. – Жаль, карточки у меня с собой нету. Посмотрели бы, какой он у меня красавец стал.

Теперь тётя Клава обращалась уже не к одной Любе, но и к Вите с Федей. Мальчики осмелели и тоже подошли поближе к окошку. Тётя Клава отложила недовязанный носок и сунулась к самому вырезу в стекле. Лицо у неё сделалось ласковым и добрым. Рассказывала про своего Никитушку, даже слёзы на глазах заблестели. Пригласила ребят к себе домой пить чай с вареньем из райских яблочек. И настаивала, чтобы непременно приходили, не обидели, чтобы посмотрели Никитушкины карточки.

– Надо ведь, какие милые детки! – умилялась она. – Скромные, к старшим уважительные. Вот уж родителям вашим счастье, вот уж радость-то им!

Если от разговоров про Никиту тётя Клава чуть не заплакала, то когда Люба завела разговор про больные почки, кассирша и вовсе размякла.

– Знаю, миленькая, что операция нужна. – запричитала она. – Да кому под нож-то охота? Мне и Никитушка пишет: «Ложись, мама, если врачи советуют». Ох, худо, когда здоровье никуда! Ох, худо!

Разговор про почки окончательно доконал тётю Клаву.

– Вам сколько билетов-то? – спросила она, вытирая кончиками пальцев слезинки под глазами. – Два? Вы завсегда, милые, ко мне приходите. Для таких хороших деток я – чего угодно. Кому нет билетов, а вам всегда найдутся. И чай ко мне приходите пить на Подгорную. Очень меня обидите, если не придёте.

– Да нет, мы придём, – заверила Люба, протягивая в оконце три рубля. – Мы обязательно придём, тётя Клава. Спасибо вам большое. Вы нас не знаю как выручили!

Видно, ребята по-настоящему понравились тёте Клаве. Она даже отказалась взять с них деньги за билеты.

– Какие ещё деньги? – замахала она на них руками. – Нe нужно мне от вас никаких денег! Не нужно, вам говорят. Разве с таких хороших людей можно брать деньги?

На улице всё так же светило солнце. В сквере над водяным шатром фонтана искрилась разноцветная радуга. Над нежно-зелёной дымкой деревьев тянулась в небо каланча «пожарки».

– Понятно, как нужно доставать билеты? – сказала Люба притихшим мальчикам, когда они вышли на улицу. – Если с людьми по-хорошему, то можно что хочешь достать. Учитесь у меня, тюти. И теперь всё будет по-честному: с кем Светлана захочет, с тем и пойдёт на концерт. Правда, теперь всё будет по честному? А то Иван Грозный больно хитренький.

Глава девятая

ЧЕТЫРЕ РУБЛЯ

Высотный дом на Вознесенье, где жили Витя и Люба, был выше всех домов в городе. Правда, рядом с их домом строители возвели ещё один дом, точно такой же. Но его поставили чуть ниже по склону горы. И Витин с Любой всё равно оказался выше. Они поднимались один над другим, два одинаковых девятиэтажных высотных точечных дома с широкими светлыми окнами и просторными балконами.

Между домами строители разбили небольшой сквер. Посредине круглая клумба, от неё лучами – пять асфальтовых дорожек. Дорожки – и вверх по горе, и вниз. А клумба на ровной площадке. Вокруг вытоптанной ещё осенью клумбы – асфальтовое кольцо. Папин «москвич» стоял на асфальтовом кольце. Поднятый домкратом, автомобиль кособоко застыл на трёх колёсах. Снятое переднее правое колесо лежало у бортика клумбы. Возле колеса валялись гаечные ключи.

Перепачканный маслом, Витин папа сидел на обшарпанной алюминиевой канистре и курил. Глаза у папы светились сквозь стёкла очков не по-доброму. И замусоленную сигарету он гонял из угла в угол рта тоже не по-доброму. Вообще, когда Витин папа начинал гонять во рту сигарету, это не предвещало ничего хорошего.

Рядом с Витиным папой пристроился на корточках дядя Сеня. За «москвичом» сиял на солнце дядин Сенин новенький тёмно-вишнёвый автомобиль «жигули».

У Витиного папы пиджак и брюки замусоленные, грязные, специально автомобильные. А у дяди Сени костюм новёхонький, отутюженный, светло-серого цвета в голубую полоску. Из кармашка на груди торчит платочек нежно-розового материала с коричневыми мазками, из такого же, что и галстук. Никогда не подумаешь, что дядя Сеня, как и Витин папа, инженер. Артист и артист. И сам красивый, и одевается красиво.