Супругов Калиостро арестовали без всякого обвинения, на основании письма с печатью, то есть по воле, а точнее, по произволу короля. «Хорошо бы министрам, выдающим письма с печатью, посидеть полгодика в Бастилии и подышать тамошним воздухом, может, тогда они станут более человечными», — писал анонимный памфлетист в «Письме королевского стражника» 5. В камере Калиостро стояли кровать, стол и два кресла; свет проникал через узкое окошко, забранное тройной решеткой. По иронии судьбы, на содержание графа отвели всего три ливра в день, в то время как главной обвиняемой Ла Мотт полагалось 10 ливров. К счастью, друзья не забывали магистра и в изобилии присылали ему фрукты, паштеты и прочие деликатесы. Но несмотря на поддержку, на искренние старания своего адвоката, молодого и рьяного мэтра Жана Шарля Тилорье, с первых же дней пребывания в крепости Калиостро почувствовал себя так плохо, что забеспокоился даже комендант де Лонэ. Магистр не выносил темных замкнутых пространств, в них ему становилось дурно, страшно, а в голове, словно в клетке, билась единственная мысль: скорее на свет, на свободу! Возможно, пытаясь справиться с охватившей его дрожью, Калиостро пожалел, что пошел на поводу у кардинала, пожелавшего иметь под рукой собственного чудотворца, а потому попросившего Рамона де Карбоньера подыскать для магистра дом неподалеку от кардинальского дворца. От улицы Сен-Клод до Бастилии рукой подать, он даже не успел сообразить, что можно бежать, оставив шубу в руках жандармов… Впрочем, наверное, по летней погоде, на Калиостро был надет только его любимый голубой бархатный фрак с красными обшлагами; да и бегун из него, пожалуй, уже неважный… Надменность, гнев, гордыня, вспыльчивость — все эти свойства характера Калиостро остались за пределами толстых каменных стен. В Бастилии сидел немолодой, отчаявшийся, удрученный безысходностью своего положения человек, вызывающий искреннее сочувствие и сострадание. Небольшая деталь: когда требовалось подписать протокол допроса, магистр делал росчерк «граф де Калиостро», а протоколист зачеркивал графский титул. Очень болезненный укол для самолюбия магистра.
В камере он пером нарисовал портрет де Лонэ, вложив все свое отчаяние и гнев в злобный подозрительный взор коменданта Бастилии. Гравюра с рисунка Калиостро имела хождение в революционном Париже; только на заднем плане добавили изображение головы коменданта, насаженной на пику санкюлота.
Сохранились три собственноручных письма Калиостро, написанных им в Бастилии и адресованных Серафине [60]:
«14 ноября 1785
Дражайшая Серафина, любезная моя супруга, горько мне тебе сообщать, что чувствую я себя очень плохо, а все потому, что не имею прогулок на свежем воздухе. С каждым днем плачевное состояние мое все ухудшается, так что прошу тебя, доченька, сделай все, что можешь, и попроси друзей помолиться Господу Нашему за меня. А еще прошу тебя, любезная моя, диктуй письма свои мадам Фламар, письма твои по-прежнему единственное мое утешение, ибо я молю Господа, чтобы Он попустил мне умереть в твоих объятиях.
Нежно обнимаю тебя, дражайшая моя, и прощай».
«26 декабря 1785
Возлюбленная супруга моя, страдания мои все сильнее, и каждый день к ним прибывают новые, а единственно, что утешить меня способно, так это писать тебе и получать от тебя весточки, что доставляют мне по понедельникам, средам и пятницам. Без них мне совсем невмочь, и не могу я поверить, что мадам Буасоньер столь жестока, что готова несчастия мои преумножить, будто бы сейчас несчастия мои невелики; уверен я, что ею написанное было бы лучше, да и нравится мне почерк ее больше. А сейчас даже слова в письмах твоих не такие, как прежде, а потому именем Господа умоляю, ответь мне, в чем дело, поелику я так страдаю, что лучше бы уж Господь призвал меня к Себе в вечность: там бы обрел я счастие. Несравненная моя Серафина, сказано мною было, да и еще раз повторю, что ведомо мне о положении твоем бедственном, но чего ж мне еще сказать тебе, кроме как призвать тебя уповать на Провидение, кое позаботится о нас всенепременно и невиновность нашу докажет.
А еще напиши мне, не позабыли ли нас друзья, а особенно Лаборд, что трудится нынче ради облегчения положения нашего. И очень мне хочется обрести спокойствие, ибо одолевают меня размышления печальные и черные, а я, душа моя, не хочу волновать тебя и писать о них не стану.
Доченька, запасайся терпением, и не забывай, сколько добра я сотворил, помни о друзьях, что радеют о нас, о Господе, что не оставит нас без защиты Своей, ибо гроза пройдет, и мы до того времени доживем непременно.
На этом все, крепко и со всей нежностью души своей обнимаю тебя и благословляю от имени Всевышнего, и передаю наилучшие пожелания всем друзьям, а особенно мадам Буасоньер, и от всего сердца обнимаю Моранда и Лаборда, и передаю привет Франческе и Агостино [61].
Твой несчастный супруг, любящий тебя более, чем самого себя.
Прошу графа Люксембургского и мадам де Фламар [62]порадеть, дабы страдания мои поскорее закончились, и уповаю на их великодушие».
«17 января 1786
Любезнейшая супруга, наконец-то получил от тебя письмо, но почерк, коим оно написано, мне не ведом, он не похож на почерк мадам Буасоньер, и прогнать волнение ради хотелось бы мне знать, точно ли письмо это от тебя. Все у меня по-прежнему, а временами чудится мне, что я теряю рассудок, и этого я боюсь, а потому поручаю себя Господу. В письмах друзья уговаривают меня есть как следует, но я потерял и аппетит, и сон. Передай благодарность мою Лаборду за паштет, а мадам де Фламар за рябчика, бекасов, каштаны и апельсины, и скажи им, чтобы они про нас не забывали.
Я получил две книги о швейцарцах, о коих просил.
Шлю признательность свою всем друзьям своим, а особливо графу Люксембургскому и мадам Фламар, и от всего сердца посылаю им свои наилучшие пожелания.
А еще прошу Моранда вовремя отправлять мне письма, потому как без них меня одолевает печаль, ибо время, отведенное нам в этом мире, впустую проходит.
И то же самое скажи мадам Буасоньер и ее близким, а еще ее любезной подруге; жаль мне весьма, что они занедужили; за всеми делами я не забыл, что хотел бы знать, кто мне пишет, посему как почерк принадлежит совсем иной руке. Наидостаточные пожелания мои Моранду и Грийе; поручаю себя Господу и передаю приязнь свою твоей Франческе и Агостину тоже» 6.
Серафина не умела писать и свои письма диктовала. А чтобы супруг ее ничего не заподозрил, офицер, записывавший по приказу коменданта за мадам Калиостро, относил письма мадам Буасоньер, проживавшей по соседству с графом и графиней, и та своей рукой переписывала их. О чем в течение почти полугола писала графиня мужу, вводя его в заблуждение о своем истинном положении? Есть мнение, что Серафина пользовалась всеми послаблениями, что предоставлялись знатным узникам, и к ней, как и к кардиналу, допускали посетителей. Второй раз Лоренца-Серафина приехала в Париж и второй раз оказалась в парижской тюрьме. Не промелькнула ли у нее мысль, что и на этот раз в ее заточении повинен супруг, скрывший от нее какие-то свои интрижки? Может, именно в бастильской камере у нее впервые возникла мысль расстаться с Калиостро?
По словам Беньо, молодой адвокат Польвери, призванный защищать супругу магистра, настолько был ею очарован, что написал в ее защиту письмо, где именовал свою подзащитную «ангелом в человеческом облике, посланным на землю скрасить дни необыкновенного человека» и «идеалом совершенства». «При чем здесь она и уголовный процесс?» — резонно вопрошал адвокат. Но так как обвинений Серафине не предъявляли, ибо арестовали ее заодно с супругом по письму с печатью, письмо адвоката действия не возымело. В феврале к Серафине допустили Тилорье; от него граф узнал, что супруга его в Бастилии и здоровье ее чрезвычайно ослаблено. Сообщение Тилорье потрясло Калиостро. Как, почти полгода он сидит в Бастилии, ведет переписку с женой, полагая, что та находится на свободе и исполняет его поручения, а она, оказывается, узница той же самой тюрьмы! И тоже арестована ни за что! От имени Калиостро Тилорье немедленно подал прошение об освобождении Серафины: «Просит всепокорно граф Александр Калиостро сим письмом и яко муж Серафины Феличиани […] имея причину надеяться, что главный Французский Сенат не отвергнет прошения иностранца, требующего свободы для супруги своей, умирающей в челюстях Бастилии… Определен будучи под уголовный суд, челобитчик ничего для себя не просит и ожидает в оковах той минуты, когда правосудие явно засвидетельствует его невинность: но моя супруга, которая определена под суд без обвинения и даже не была, как сказывают, призвана в свидетельство, но которая однако ж пять месяцев находится в заключении и при всем том не попущено было челобитчику с ней видеться; об ней он только просит — он ничего не говорил, покамест у супруги его здравие не переменилось; но ныне, как он знает, она опасно больна и жизнь ее угрожаема смертию. […] Пускай врата Бастилии останутся для нее закрытыми, но да попустят по крайней мере ее несчастному супругу иметь единое удовольствие, чтобы подать ей помощь или, когда оная бесполезна, чтобы сомкнуть ей глаза…» 7Высокочувствительное послание не соответствовало действительности, а посему комендант, заявив, что никаких иных болезней, кроме обычных женских, у графини не наблюдается, отпускать ее отказался. Если же верить слухам, комендант просто не хотел расставаться с красавицей, ставшей его любовницей. Ох уж эти слухи! Сколько их витало над Парижем — да что там над Парижем, над всей Европой — во время процесса! Кто-то внимал душераздирающим историям о страдавшей в сыром каменном мешке графине Калиостро, кому-то, напротив, осведомленные лица сообщали, что и граф, и графиня устроились весьма недурно для заключенных: у Калиостро есть лакей и собственный повар, а его жене дозволено свободно гулять в стенах крепости. Сохранилось множество свидетельств об узниках Бастилии, покупавших себе довольно сносные условия содержания. Например, переведенный в 1784 году из Венсенской крепости в Бастилию небезызвестный маркиз де Сад сам обставил отведенную ему камеру, потратив на это более 20 тысяч ливров; еду маркиз заказывал у лучших трактирщиков.
60
Письма написаны по-итальянски, почти без знаков препинания и соблюдения норм орфографии, крупным размашистым почерком с выраженным нажимом. К жене Калиостро обращается cara figlia— «доченька». Тон их не соответствует предположению ряда биографов, что Калиостро дозволили держать в камере слугу (компаньона). (См., например: Мак-Колман А. Калиостро: Последний алхимик. Харьков, 2007. С. 174.)
61
Франческа — камеристка Серафины, Агостино — камердинер Калиостро.
62
Граф Люксембургский занимал высокое положение в Египетской ложе. Мадам де Фламар — мадам де Фламаран, племянница монсеньора Фелипо д’Эрбо; исполняя желание Калиостро, попросила дядю ознакомиться с ритуалом Египетского масонства и получила его принципиальное одобрение. Парижские почитатели Калиостро также намеревались предложить папе и коллегии кардиналов, чтобы Египетское масонство — наряду с мальтийцами и другими рыцарскими орденами — было утверждено буллою и получило бы право обращать протестантов. Так как для столь важного дела следовало иметь отдельный дом, то, возможно, дом в Париже за 150 тысяч ливров, в намерении приобрести который обвиняли Калиостро, предназначался именно для этих целей. Но Калиостро утверждал, что никакого дома он приобретать не собирался. Обвинителей возмущала не столько покупка дома, сколько его предполагаемая стоимость.