Шаляпин — волжанин. В юности судьба привела его однажды с семьей в Астрахань, на родину Кустодиева. Но не эти внешние признаки роднят великих русских творцов.

Их сближает удивительная одаренность, мощь таланта и в то же время поражающая тонкость понимания русского уклада жизни во всех его проявлениях.

Шаляпин отлично чувствовал глубину проникновенности кустодиевского таланта и широту его обобщенных образов.

Портрет Ф. И. Шаляпина.

«Много я знал в жизни интересных, талантливых и хороших людей, — вспоминал Федор Иванович. — Но если я когда-либо видел в человеке действительно высокий дух, так это в Кустодиеве… Нельзя без волнения думать о величии нравственной силы, которая жила в этом человеке и которую иначе нельзя назвать, как героической и доблестной. Когда возник вопрос о том, кто может создать декорации и костюмы для «Вражьей силы»… решили просить об этом Кустодиева…

Я отправился к нему с этой просьбой…

Он предложил мне сесть и руками передвинул колеса своего кресла поближе к моему стулу.

Жалко было смотреть на обездоленность человечью, а вот ему как будто она была незаметна: лет сорока, русый, бледный, он поразил меня своей бодростью… Я изложил мою просьбу.

— С удовольствием, с удовольствием, — отвечал Кустодиев. — Я рад, что могу быть Вам полезным в такой чудной пьесе. С удовольствием сделаю Вам эскизы, займусь костюмами. А пока что, ну-ка, вот попозируйте мне в этой шубе…»»

Так родился один из лучших портретов в русской классической галерее. Думается, что и в мировой классике едва ли найдется много равных портретов, оставивших образы великих актеров.

Пластические качества картины превосходны. Элегантный силуэт громадной фигуры певца предельно обобщен.

За его широкой спиной в жемчужном уборе роскошная русская красавица зима.

По-брейгелевски населен пейзаж. Можно часами любоваться бегом лихих саней, кипением ярких цветов праздничного гулянья, причудливыми узорами инея.

Глядя на портрет, как бы слышишь музыку широкой масленицы и голос самого поющего Шаляпина. Но главное, что во всей этой декоративной шири и красочном накале не потонул, не стерся Человек, Артист…

В этом непостижимое умение мастера решать труднейшую задачу в живописи, образ человека в пленэре.

Шаляпин чрезвычайно высоко ценил портрет, не расставаясь с ним до самой смерти. Представьте себе обстановку сеансов.

Федор Иванович был настолько огромен, что мастерская была для него слишком мала.

Ночной праздник на Неве. Фрагмент.

И художник не мог охватить его фигуру целиком. Огромный холст наклонили так, чтобы больной художник, сидя в кресле, мог его писать.

Но ведь писать его приходилось, как плафон, причем по частям, не видя целого.

Это была работа наугад и ощупью.

Мало того, он ни разу не видел портрета целиком в достаточном отдалении и поэтому даже не представлял себе, насколько картина удалась.

Поистине уму непостижимо! Но факт есть факт. Однако вернемся к постановке «Вражьей силы», которая, по существу, явилась виновницей появления этого шедевра.

Кустодиев необычайно быстро написал эскизы, затем выразил желание бывать на репетициях. Шаляпин старался изо всех сил доставать грузовик, к которому он с друзьями каждый раз выносил на руках художника вместе с креслом.

И вот, наконец, премьера.

Автор декораций сидел в директорской ложе и радовался.

Публике спектакль нравился.

«Я работаю для масс», — как-то гордо заявил Кустодиев.

… Никогда не забыть мне моей первой встречи с Кустодиевым.

Москва. Сугробы. Синий вьюжный вечер. Мы спешим в театр, почти летим. Скрипят полозья саней, морозный ветер сыплет в лицо колючую снежную пыль. Манеж, а дальше приземистые двухэтажные домики Охотного ряда. Красивый большой дом Колонного зала, и вот, наконец, театр. МХТ 2-й. Суета у входа. Румяные лица, белые клубы пара, звонкий говор. Зима 1927 года.

Уютное теплое фойе.

Шуршащий полумрак партера.

Последние вздохи оркестра. Чей-то глухой кашель. Тишина. И вдруг музыка и взрыв ликующих красок.

Празднично, озорно ворвалась в зрительный зал народная комедия «Блоха» (по Лескову).

Яркий, звенящий поток смеющегося цвета.

«Шутейный» Петербург с придурковатым царем, напевавшим себе под нос «Боже, меня храни».

Лубочная Тула с церквушками, самоварами и подсолнухами.

Тула. Эскиз декорации к спектаклю «Блоха»

«Мужественный старик» Платов, орущий: «Молча-а-ть! Ура-а-а!!!»

И, наконец, сам Левша с неразлучной гармоникой-ливенкой. Аглицкая Меря, «аглицкая нимфозория» — блоха, все это было невероятно свежо, нежданно и незабываемо.

Перед нами предстал во всей первозданной красе русский лубок — радужный, острый, простой. Он был бесконечно далек от стилизации «под народность».

Это была сама лесковская Русь — горькая, песенная и талантливая. В те дни спектакль был откровением, открытием.

Постановщик спектакля режиссер Алексей Дикий говорил, что он мыслил себе «Блоху» как представление-лубок, почему-то высокомерно заброшенное в наше время.

Поэтому пришлось забраковать эскизы декораций, выполненные художником Крымовым, написанные слишком «натурально».

— На художественном совете был целый переполох, и меня (постановщика) предупредили, что в случае неудачи второго художника все издержки будут отнесены на мой счет. Я согласился, хотя у меня не было никаких денег.

Зато к тому времени я уже точно себе представлял, какой художник нужен для оформления задуманного нами спектакля…

И вот в дирекцию театра привезли, наконец, большой ящик с эскизами. Собрались все, так как было известно, что коллектив «Блохи» в цейтноте и от художника теперь зависит, быть или не быть спектаклю, а переделывать времени нет.

Затрещала крышка, открыли ящик — и все ахнули.

Это было так ярко, так точно, что моя роль в качестве режиссера, принимавшего эскизы, свелась к нулю — мне нечего было исправлять или отвергать…

Художник повел за собою весь спектакль, взял как бы первую партию в оркестре, послушно и чутко зазвучавшем в унисон.

А. В. Луначарский, бывший большим другом «Блохи», искренне нас поздравлявший, сказал мне во время премьеры, состоявшейся 11 февраля 1925 года:

«Вот спектакль, который кладет на обе лопатки весь конструктивизм».

«Блоха» возвращала в театр зрелищность, яркость. Она восстанавливала в правах театрального художника.

Русская Венера.

В ней не было ни обычных дога того времени конструкций, ни экспрессионистических нагромождений, ни обнаженной машине — рии. В «Блохе» заявляла о себе та несомненная, бьющая через край народность, которая присутствует в лубке, шуточной песне, в лихой частушке, в пословицах.

Это был Театр!

Это было чародейство, под стать колдовству вахтанговской «Турандот».

И если сейчас, спустя много лет, мы вновь любуемся «Турандот», то почему одному из столичных театров не показать снова «Блоху»?»

Накануне 7 ноября 1926 года Кустодиев пишет письмо-сга-тью, обращенное к зрителю в Большом драматическом театре.

«Многоуважаемый и дорогой товарищ зритель!

Легкое нездоровье удерживает меня дома и не позволяет вместе с тобой быть на сегодняшнем спектакле, когда тебе будет показана «История Левши, русского удивительного оружейника, и как он хотел перехитрить англичан».

Эту пьесу я ставил уже в Москве дога МХАТ 2-го, где она идет второй сезон. Здесь «Блоха» сделана мной по другому плану, в других костюмах и гримах…