Альберт попытался заговорить. Джин видела, что его рот дернулся, она не отводила глаз от шевелящихся губ, потому что не хотела, не могла посмотреть туда, где зияла страшная рана, не дававшая ему ни говорить, ни даже дышать. Тускнеющие глаза закрылись. Потом, с последней вспышкой воли, он снова открыл их и пошевелил испачканным в крови пальцем.

По прошествии времени, отчаянно стараясь отыскать хоть что-то утешительное в этой сцене, Джин радовалась, что Альберт уже не в состоянии был сообразить, какой ужасной, но вполне доступной заменой чернил он мог воспользоваться, чтобы что-то написать. Его палец не оставлял кровавого следа, он просто соскребал пыль с пола, и, если бы Джин не видела, какие знаки он тщился нацарапать, она никогда бы их не разгадала. Завороженная этим последним усилием умирающего, она, боясь вздохнуть, следила за мучительно медленным движением пальца.

Потом его руку внезапно свела судорога. Голова тяжело упала на руки Джин. Она осторожно опустила ее на пол и расширившимися от ужаса глазами уставилась на свои красные от крови руки и на отвратительные кровавые пятна на коленях и юбке. Джин, шатаясь, поднялась. Где-то вдали, словно музыкальное сопровождение, по-прежнему тихо журчала вода.

Джин жестоко ошибалась, думая, будто рассуждает совершенно здраво. Она стала кричать, но не от ужаса, как сама себя убеждала, а просто призывая на помощь. Не могла же она убежать, это означало бы бросить... кого? «Его»... или «это»? Все живое делится на два рода — мужской и женский, а мертвые имеют только один — средний. Джин поразило — не напала ли она случайно на некое философское открытие, а может быть, эти различия только отражают не содержащие никакого смысла особенности языка. У них в английском нельзя выразить род грамматически, а вот во французском, например, род имеют все существительные. И почему у них карандаш мужского рода, а ручка — женского, сказать невозможно.

Дыхания не хватило, и Джин перестала кричать. Наступила тишина, и она услышала шаги. Они быстро приближались, похоже было, что человек почти бежит. Кто-то ее все-таки услышал! У Джин вдруг ослабли колени, и, немного успокоившись, она поняла, насколько была близка к истерике. С протяжным, каким-то ребяческим стоном, в котором слышалось и отчаяние, и облегчение, она кинулась навстречу вошедшему и упала на руки Жаклин Кирби.

— Что... что случилось? — раздался резкий встревоженный голос, и вдруг осекся, Жаклин увидела... На мгновение наступила полная тишина; очевидно, Жаклин не могла подобрать слов, подобающих случаю.

— Ну-ну, — наконец проговорила она, — перестань реветь. Сейчас же перестань, слышишь?

Не дожидаясь ответа, она отстранилась от Джин и принялась рыться в сумке. Ее голос, намеренно резкий и лишенный всяческого сочувствия, немного успокоил Джин, но она была все еще слишком погружена в отчаяние и не понимала, что делает Жаклин, как вдруг в носу у нее защекотало от какого-то экзотического запаха, а в голове словно разгорелся пожар.

— О Господи, больно же! — простонала она, вытирая слезящиеся глаза. — Нюхательная соль! Да вы просто садистка!

— Так-то лучше! — сказала Жаклин, пряча флакон в сумку. — Кому-то из нас нужно идти за помощью, Джин. Не думаю, что тебя услышал кто-нибудь, кроме меня.

Откинув со лба растрепавшиеся, лезущие в глаза волосы, Джин посмотрела на Жаклин, и ей открылась еще одна сторона этой сложной натуры. Лицо Жаклин посерело и стало таким же строгим, как и голос. Оно дышало силой, успокаивающей и немного пугающей.

— Я его не убивала, — всхлипывая, пробормотала Джин.

— Бога ради, Джин, только не скажи это кому-нибудь еще! — Жаклин моментально утратила самообладание, давшееся ей с таким трудом. В зеленых глазах мелькнул страх. — Ничего не придумывай. Боже мой! Ты в таком состоянии, тебя нельзя оставить одну!

— По-моему, — сказала Джин, с трудом глотая слюну, — по-моему, меня сейчас вырвет.

— Так давай! Не жди! — грубо ответила Жаклин. Она снова рылась в сумке и, наконец, достала предмет, при виде которого у Джин, несмотря на то что ее сильно мутило, глаза полезли на лоб. В руках у Жаклин оказался... полицейский свисток.

А дальше Джин стало так плохо, что она перестала замечать происходящее вокруг. Она только смутно слышала пронзительные трели свистка и, пока ее рвало, чувствовала, что ее поддерживают за плечи сильные руки. Когда ей стало полегче и она смогла реагировать на окружающее, она увидела, что комната заполняется людьми. Первый, с кем она встретилась глазами, был Энди, его огненный вихор был хорошо виден в пыльном полутемном помещении и по контрасту с бледным, позеленевшим лицом казался еще ярче. Кто-то стоял на коленях возле тела, заслоняя его собой, и Джин были видны только вытянутые ноги Альберта. Нет, на коленях возле тела стоял не один человек, а двое, оба в длинных церковных облачениях. Один в белом, другой в черном; в черном был Хосе, а рядом с ним — один из отцов-доминиканцев. Наконец, оба поднялись и встали рядом; в своих средневековых одеяниях они как бы символизировали собой культовые представления о добре и зле. В молодом доминиканце можно было безошибочно узнать ирландца, а в Хосе — представителя народов, говорящих на романских языках; но на лицах того и другого было совершенно одинаковое выражение. Они обменялись взглядами, и Хосе слегка кивнул. — Итак, я должен вызвать полицию, — раздался тихий, но твердый голос с ирландским акцентом.

Оглядев комнату, Джин подумала, что, конечно, ни одно уголовное дело еще не расследовалось в столь своеобразной обстановке. Триклиний храма Митры видывал в свое время самые странные церемонии, но ничего подобного в нем не происходило никогда.

Хосе предложил воспользоваться помещением храма, где были каменные скамьи, в качестве наиболее подходящего места, где могли бы собраться свидетели. Действительно, ни на одном из двух нижних уровней не было более удобной комнаты, а верхняя церковь, где постоянно толпились прихожане, и вовсе не годилась. Итак, их всех, одного за другим, отцы церкви проводили в древнее святилище. Сначала семерых друзей и Жаклин, а потом человек шесть ничего не понимающих туристов. Последними разыскали Дейну и Майкла, они оказались в храме четвертого века, в самом дальнем углу. Никто не спросил их, что они там делали, но не успели они появиться в комнате, как Энди язвительно расхохотался.

— Номер шесть и номер семь, — провозгласил он. — Семеро Грешников! В конце концов название оказалось провидческим!

— Если ты имеешь в виду то, что я подозреваю, то ты слишком торопишься с выводами, — оборвал его Тед. Он сидел рядом с Энн. У нее был ужасный вид. На лице резко проступили веснушки, словно их нарисовали тупым концом губной помады. Тед продолжил: — Ты не знаешь, как он погиб? Может, это был несчастный случай?

— Ему перерезали горло, — вмешалась Джин и чуть не подпрыгнула от звука собственного голоса.

— Иисус, Мария и Иосиф, — пробормотал Майкл. — Неужели ты... — Его глаза обратились на Джин, которая сидела между Жаклин и пожилой американкой.

— Да, это я нашла его. И если не возражаешь, я предпочла бы не вдаваться в подробности. Все равно придется рассказывать обо всем полицейским, когда они появятся...

— И где же ваши хваленые сыщики? — спросила Дейна. — Я уже столько времени сижу на этой проклятой каменной плите, что...

Она закончила свое высказывание живописной, хотя и банальной метафорой, от которой седовласая дама поперхнулась. А другой турист — бородатый молодой человек, босой и с рюкзаком за плечами — восхищенно просиял. Две другие женщины были, по-видимому, школьные учительницы. Одна из них сухо произнесла:

— Я разделяю чувства девушки, хотя и не могу одобрить слова, которыми они выражены. Так все-таки вызвали полицию или нет? Когда мы шли сюда, я видела, что возле церкви болтаются двое полицейских в яркой вульгарной форме, в треуголках и с палашами.