Вернулась разведка, доносит: свободен

На Чаган-реке металлический мост.

К вечеру воротился гончий:

Фронт большевиков и казачьих орд, .

Но в городе так, ерунда - гарнизончик,

Каких-нибудь пара-другая рот.

Так прекрасно. План испытан.

Выждать ночь, кавалерию вплавь;

Обоз, обмотав обода и копыта,

Прошепчет рысь меж боевых лав.

И в мохнатой темноте тронулся лазутчик,

За ним в одиночку конь загонял,

Но тут в мост, отдаряясь тучей,

Вдребезги медь бризантного огня.

Хищным залетом отзыв засвистал.

Обозы попятились. Скупалась кавалерия,

Но вылелеял мост анархистский стан

И базаром осел на подгорный берег.

Костры в снегу зачадили подкурой;

Говор киргиза, хохла, казака,

Меж возов на веревке, горя как закат,

Сушились жаркие лисьи шкуры.

Сеном и соломой завален грунт,

Жеребята заливались в дискант тонко,

Мозолями бодался бычок-игрун

Средь груды зимней антоновки.

Кто-то плясал под дудочку-дуй его!

Пауком по дырочкам ногти от хны

Как на зорь-зорь-зорь на зоре.

Как на?зорике - на зоре? На заре

Выходили в поле тии?хое

Жук-могильщик да с орлии?хою.

"Ты, орлиц-выдь-замуж за меня,

Ты, ор?лица, выди заму?ж за меня.

У меня ли у христьяа?нина

Будешь сыта да пи?танена".

Гоп-чук-чук-чук гопапа

Поп попыне поперек пупа попал.

А попиха осердии?лася

Да попенком разре?щи-ла-ся.

Вот стали они думать да гадать.

Поп с популей стали дума?ть да гадать,

Спозараныку да доо?ночй:

Кем ба быть тому по?пеночку.

Кем попеночку, да кем бы яму быть,

Порешили: комиссаром ему быть:

Не воюет, не бороо?нит чай

Айда-себе телефонничай!

Глухонемой верблюжий хныч

Растапливал басом буйвол.

Он был величественен - как дось

Воздух пел сазандаром, зурнами.

По небу хлопало и тащилось

Черное дырявое воронье знамя

Желтые, красные, зеленые, сизые

Чуйки, махновки, да так барахло'

Саркастические рожи рогатых киргизов

Свиные хари хохлов...

А из них там и тут подымав к верхам ствол

Черного висельника, где плакат:

"За комиссарство". "Смерть кулакам".

"За белогвардейщину". "За хамство".

И тут же у виселиц-чорт е што:

Граммофоны крутыми яйцами жирели

Лошадиный борщ и казацкий щтосс

А на лысине снега арена зрелищ;

Сановито дуясь пышится, кокочет

Золотосинечсрионный петух,

Пока подпущен на-лету

Рябоватый кочет.

Взял с карьера - прыгнул в бой.

Тот нырнул - он вперелет.

Пышноперое жабо,

Черный королек.

Нос к носу. Яйца щек.

Громких крыльев голоса.

Пиф! Перья. Пиф! еще1

Хвост ощипан, гол и сам.

Алый снег пушит-снежит,

Астма, брызги, звезды лап...

Пиф! перья - шпора - жиг1

Каюк, брат. Сдала.

'Этой славной битвой под костровый угар

Забрызгана брезентная палатка без пуха,

Где, тухлым грибком от мороза опухнув,

К кольцу привязанный трясся Гай.

Почему не убил его бандитский блат?

Как это оставили чекиста на свете

Бдтько, должно быть, и сам не ответит.

Кто его знает? Монаршая блажь...

Да еще безалаберщина. Анархисты

Не очень обожали судить да рядить.

Хочешь - айда в боевые ряды,

Не хочешь - шашьи свисты.

Тут как придется - не обессудь,

Смотря в каких они настроеньях.

Короче: был или не был суд,

Но как бы там ни было, Гай - пленник.

К нему иногда прибегала Анютка,

Прислуживающая Тате,

И громко шипела: "Барин, а? Ну-тко",

И просовывала женское платье.

Но обок - обшитый кошмой балаганчик

В плакатах, приказах, колонках цифр

Под черным знаменем боевых команчей:

Череп и скрещенные берцы.

Там атаман. С любовью поздней

У слоя краснопегих овечьих шкур

Он сидел на барабанчике в детской позе

Локти в колени, ладони в щеку.

А на овчинах, пахнувших мятой,

Видя какие-то дивные сны,

Глубоко спала усталая Тата

В синей полумаске от тени ресниц.

"Никого не впускать, кроме девушки Нелли,".

Наивно отдав часовому наказ

Она зарылась под медведя николаевской шинели

У жужжащего казанка.

Милое такое, в паутинке симпатии,

Личико, где от подушки наспан узор.

Над ковром подрагивала кисть ее платья

В гаме азиатских орд...

Стремянным ухом к губам приложился,

Слушает нежный поддув ноздрей

И от щекота хрящ неуклюже пружинился,

Губы сжигало, как на костре.

Высох язык. На губах роговица.

Ледок под коленками. Томящая печаль...

От сна у ней носик жирком лоснится,

И пахнет подмышками размокший чай.

И стал он какой-то густой и упористый.

Что там золото, слава, власть!

Вот оно счастье-и как оно просто:

Нежное дыханье, душистая влажность.

Вот оно счастье, захлеб этот, пыл, да,

Такое вот, что хочется тут же умереть...

На серой лошади вздыбился Дылда

Из-под бараньих морей.

3а ним на аркане мотались крестьяне.

Дылда докладывает: "Во. Спионаж.

Как пошли отстреливать - которые поранены,

А вбитых чичире - и все, гад, наши.

Тые вон - засыпалися тама в кукурузьи,

А этый цуцик винта в кусты".

Улялаев гыгыкал, держася за пузо

"Хай им чорт, байстрюкам. Отпустыть..."

Дылда изумился. Но его нэ касается.

Притянул повод, раскусил узлы.

И мрачно отъехал хмару излить

А те-то - тютю... через ямы, как зайцы.

Серга, ради шутки пугнув "Го-е-е",

Ухмыляясь, вернулся назад в балаганчик.

Тата во сне оплывала, как раньше.

Какая она вкусная, как много ее.

Кровожадарь влюбленный, притухший охальник,

Громоздко на цыпочках у пухлой кошмы

Снова присел послушать дыханье,

Будто в ракушке море шумит...

Крылья ноздрей. (Пересох, задохнулся.)

Крылья ноздрей, как глотки, сосут

(Опять озноб) парную росу.

(Опять по вискам перепрыгнули пульсы.)

Тихонько-осторожненько пуговку на лифе

Удивленно выкатилось спелое ядро.

И вдруг гривистой лапищи дрожь

Отшвырнула медведя на боченок с олифой.

Вот она: вся. Тут его начало

Из могучей варухи1 напружились вязы2:

Шелковые солнца золотистых чулок,

На статных ножках бабочки подвязок.

Молочно-голубой воздух панталон,