И здесь же, в вертолете, освещенном незаходящим солнцем, приняла твердое решение: впредь держать себя в руках.

Но все же поздней осенью, когда стали возвращаться геологические партии, Маша постаралась устроить так, чтобы не уезжать из Анадыря. К удивлению своих соседей, Розы и Роберта Малявиных, она очень много занималась теперь благоустройством собственного жилища. Купила полированный диван-кровать, хороший стол, несколько стульев, отчего в крохотной комнатенке стало так тесно, что каждый раз, провожая гостей, Маша сама поражалась, как они поместились здесь и даже ухитрились потанцевать.

Впрочем, когда Семен Кутов работал в тундре, гости бывали здесь редко. Маша предпочитала оставаться в комнате одна и слушать музыку.

Соседи знали, что в это время ее лучше не беспокоить. Лишь однажды сквозь звуки бетховенской фортепьянной сонаты пробился робкий стук в дверь. На пороге Маша увидела Роберта вместе с Нутетеином. Знаменитый эскимосский певец и танцор приехал работать консультантом в окружной Дом народного творчества.

— Тыетык! — сказал старик и, не дожидаясь приглашения, прошел в комнату, уселся на новенький диван. Оглядевшись, отметил с грустью: — У нас со старухой комната тоже есть, а вот мебели нет.

— Если хотите — помогу купить, — предложила Маша.

— Купить-то просто, — покачал головой Нутетеин. — Только зачем? Все равно уедем отсюда.

Видно, не очень нравилось ему в Анадыре.

— Разве это жизнь? — словно подтверждая догадку Маши, продолжал он. — На охоту нельзя ходить, одна только рыбная ловля. А рыба — это тьфу!

— У вас же интересная работа, — сказала Маша.

— Верно, — согласился старик. — Только стыдно мне. — И пояснил: — Когда ты поешь и танцуешь после трудового дня — это хорошо. А если песня и танец превращаются в работу, это уже нехорошо. Раньше у нас самый большой праздник, самый красивый танец когда был? Когда добывали кита. А теперь хоть и кита-то нет, а требуют, чтобы был хороший танец. Большая радость только от большого труда бывает…

Улучив минуту, Роберт шепнул Маше:

— Я привел его к тебе, чтобы он послушал классическую музыку. Почему-то уверен, что сразу поймет, что к чему.

Подумав, Маша поставила на проигрыватель Первую симфонию Чайковского. Старика усадила за стол и налила ему кружку чая.

При первых же звуках Нутетеин отодвинул чай и подпер голову рукой. Так он и просидел все время, пока звучала музыка. Позу переменил, только когда Маша перевертывала пластинку на другую сторону. По лицу было видно — нравится ему музыка. Но Роберт все же не удержался от вопроса:

— Амто?

— Я очень люблю музыку Чайковского, — проста и сдержанно ответил Нутетеин. — Я слушал ее в Москве, в зале его имени. Запомнил навсегда. Много в ней такого, что есть в древних эскимосских напевах…

И тут до Маши донесся из сеней голос дорогого ей человека. Она перестала слушать Нутетеина, бросилась навстречу, распахнула дверь. Геолог предстал перед ней в облаке холодного воздуха, смущенно улыбаясь. Семен был, как всегда, тщательно одет и на этот раз показался Маше особенно красивым.

— Я пришел не вовремя? — деликатно осведомился Семен.

— Ты пришел как раз вовремя! — ответила Маша, позабыв данные самой себе клятвы сдерживаться при Семене.

Она сразу так преобразилась, что Нутетеин заторопился домой. Маша пыталась удержать его, но старик сказал:

— Я ведь все вижу. И радуюсь за тебя. Вам будет хорошо вдвоем.

Старик оказался прав. Маше и Семену было очень хорошо в тот вечер и особенно в ту ночь. С нее у Маши начался другой отсчет времени. Для всех окружающих казалось само собой разумеющимся, что вот-вот в Анадыре состоится шумная свадьба.

Маша съездила на осеннюю сессию в институт и была так переполнена радостью и счастьем, что почти все экзамены сдала на пятерки.

Из Хабаровска пришлось лететь в Москву. В общем отсутствовала больше месяца и никогда так не торопилась в Анадырь, как в тот раз. Очень опасалась, что по лиману пойдет шуга и трудно будет одолеть последние восемь километров, отделяющие аэропорт от окружного центра.

Шуги еще не было. Маша пересекла лиман на рейсовом катере, поднялась на берег и уже на крыльце почувствовала что-то неладное. В сенях было мусорно и прохладно, в доме стояла гробовая тишина.

Маша вошла в свою комнату, прислушалась. У соседей кто-то был. Собралась уже идти к ним, но в дверь просунулась лохматая голова и возникло опухшее лицо Роберта Малявина.

— В дураках мы с тобой оказались, Мария Ивановна, — упавшим голосом проговорил он.

— Что случилось? — спросила Маша.

— Они влюбились.

— Кто?

— Роза и Сеня… Влюбились всерьез, по-настоящему. И ничего тут не поделаешь. Се ля ви, как говорит один мой знакомый эскимос…

Маша обессилено опустилась на диван.

— Это невозможно…

— Я тоже так думал, — криво усмехнулся Роберт. — Но это так. Уехали в Магадан. И Олежку моего забрали. Вот это подло. А остальное… Ну что мы можем с тобой поделать?

И Роберт Малявин заплакал.

А Маша не могла плакать. Это было так невероятно и очень больно.

Даже сейчас, через столько лет, когда она подошла к этому покосившемуся домику, что-то давнее кольнуло в сердце и долго не отпускало.

Зима пришла в один день. Сначала лиман сковало ровным тонким льдом, потом с моря задул ветер и раскромсал, разломал ровное ледяное зеркало. У берега образовались непроходимые торосы. Люди, еще вчера радовавшиеся тому, что сама природа позаботилась о ровной дороге, сегодня топтались на берегу и только горестно разводили руками.

Все это было отлично видно из кабинета Петра Ходакова.

Разговор между секретарем окружкома и Марией Тэгрынэ шел о чем угодно, только не о том, где и кем будет она работать.

Петр Ходаков долго стоял возле карты и рассказывал о проектируемых приисках. Вернувшись за стол, умолк, давая Маше подумать.

— И вот еще что, — продолжил он после паузы, — по-моему, надо шире привлекать в новые отрасли местное население. Конечно, не кампанейски, а добровольно… Или еще проще — строить промышленные предприятия рядом с чукотскими селами, особенно там, где традиционные промыслы отмирают… Ты знаешь, что международные соглашения резко ограничили добычу китов и моржей. Практически моржа бить запрещено. Значит, надо искать новое. Я за то, чтобы местное население шло на промышленные предприятия, но некоторые товарищи опасаются ассимиляции.

— Ассимиляции? — усмехнулась Маша. — Сколько лет я слышу разговоры об этом! Да ведь вся история человечества — это непрекращающаяся ассимиляция! Чего тут бояться? Страшно, когда идет насильственная ассимиляция, когда силой оружия уничтожают целые народы или насаждают чужой язык, чужие нравы…

— Когда у тебя кончается отпуск? — перебил ее Ходаков.

— У меня впереди еще целый месяц, — ответила Маша.

— Поедешь куда-нибудь?

— Еще не решила. Может быть, съезжу в Чукотский район… А вы еще не придумали, куда меня пристроить?

— Почти придумали, — загадочно улыбнулся Ходаков.

— Учтите — только на работу по специальности, — серьезно и строго сказала Маша.

— Посмотрим, посмотрим, — уклончиво ответил Ходаков.

В конце концов Маша твердо решила провести остаток отпуска в Чукотском районе. Получилось так, что она считала Наукан своей родиной, хотя родилась в Верхней тундре, в стойбище Гатле.

О судьбе отца она знала лишь в общих чертах. До самой Великой Отечественной войны Гатле скрывался в глубинной тундре, таская за собой родню. Но и родичи тоже уходили от него. Кто в Якутию, кто на Колыму. Гатле остался совсем один, стал тихим, но вступать в колхоз упорно отказывался. Сам пас свое стадо.

Болезни начали одолевать его. Стадо катастрофически шло на убыль, и в одну из трудных зим оказался Гатле лишь с тремя ездовыми быками.