Тогда она увлекалась фольклором. В любую поездку брала толстую тетрадь и в свободные минуты старалась записать какую-нибудь новую сказку. К тому времени настоящие сказочники были уже страшно избалованы учеными-фольклористами. Им платили за каждую сказку, за каждую легенду поштучно. А те из фольклористов, которые приезжали с магнитофонами, ввели почасовую оплату, и сказочники тут же смекнули, что сказку всегда можно растянуть так, чтобы получить за нее вдвое или даже втрое больше. С этой целью они стали вводить в чукотские и эскимосские легенды персонажей из русского фольклора, переплетали судьбу какого-нибудь Иванушки-дурачка с традиционным героем чукотских сказок Ейвэлом, сажали Ейвэла на ковры-самолеты, давали ему в руку волшебный посох.

Однажды в гостиничный номер к Маше вошел парень, весь какой-то встревоженный, суетливый.

— Сказки покупаешь? — деловито спросил он.

— Садись.

— Мне срочно нужно три рубля.

По его виду и глазам нетрудно было догадаться, для чего ему понадобилась такая сумма.

— А что за сказка у тебя? — спросила Маша.

— Нормальная, — ответил парень. Он говорил только по-русски, хотя с очень заметным акцентом. — Про Ворона и Бога.

Маша достала тетрадь, села за стол. Гость устроился на стуле у окна.

— По-русски буду рассказывать, — объявил он. — Так быстрее. — И без паузы начал: — Приходит Ворон к Богу и говорит ему: «Гражданин начальник»…

— Откуда ты? — прервала сказочника Маша.

Парень смутился.

— Из тюрьмы, — еле слышно проговорил он. — Полтора года сидел.

— Ты мне лучше расскажи про это.

— Неинтересно, — потухшим голосом сказал парень. — Выпустил зверей.

— Каких зверей?

— Работал на звероферме в Лукрэне. Выпил и повздорил с председателем. Потом пошел на звероферму и клетки открыл. Голубых песцов на волю выпустил…

После этого случая Маша как-то потеряла интерес к записыванию сказок, но несколько толстых тетрадей, плотно исписанных аккуратным почерком, бережно хранила. В Москве она часто вынимала их из чемодана и читала, вспоминая обстоятельства, при которых были записаны. Порой тетрадь открывалась на странице с незаконченной фразой: «Приходит Ворон к Богу и говорит: — Гражданин начальник»… И Маша ясно видела перед собой того суетливого парня.

Интересно, живет ли он сейчас в Лукрэне?

Или решил не возвращаться в родное селение, чтобы не краснеть перед земляками?

— Долго нам еще ехать? — спросила она Ненека, пытаясь как-то завязать разговор с молчаливым водителем.

— Два часа, — ответил Ненек. — Сейчас хорошо ехать: дорога твердая, снегу пока немного. Вот когда навалит сугробы, тогда труднее. Особенно при переезде через речки и озера. Гусеницы пробуксовывают…

— Сколько классов кончил?

— Семь.

— Что же дальше не пожелал учиться?

— Не хотел учителем быть, — вздохнул Ненек. — Я технику люблю.

— Разве из десятилетки или института дорога только одна — в учителя? — удивилась Маша.

— Почти одна, — сразу ответил Ненек. — Где-то кто-то почему-то решил, что все чукчи и эскимосы должны быть учителями. В Анадыре — педагогическое училище, в Ленинграде — педагогический институт, в Магадане — тоже. Конечно, там все условия: и жилье, и стипендия, и даже проезд оплачивается… Но вот я подумал: когда-нибудь наступит такое время, когда все чукчи и эскимосы получат педагогическое образование. Страшное дело!

Эти слова Ненек произнес с неподдельным ужасом, и Маша невольно рассмеялась.

— Нет, правда, — серьезным тоном продолжал Ненек. — Представьте Уэлен из одних учителей. Некому ходить на охоту, топить печи, заводить трактор, кормить зверей на ферме. Каждый только хочет учить другого…

Маша почувствовала в этих, пусть шутливых, словах справедливый укор. Действительно, чукчи и эскимосы в большинстве своем получают одностороннее образование. Почти каждый окончивший институт — обязательно педагог. А как нужны здесь уже экономисты, техники, строители, животноводы, специалисты по звероводству! Маша прекрасно знала, что на всю Чукотку она единственный человек, имеющий специальное высшее образование по клеточному звероводству.

— Сначала я работал трактористом в Уэлене, — говорил между тем Ненек, — но там желающих водить трактор слишком много. Каждому хочется сесть за штурвал. Вот и подался сюда. Я могу и легковую машину водить, и грузовой автомобиль, и вездеход — разбираюсь во всех двигателях внутреннего сгорания, какие есть в нашем районе. Думаю переходить на электростанцию… Может быть, потом в какой-нибудь техникум поступлю. Говорят, в Магадане есть политехникум. Гляди, выучусь на горного мастера. К тому времени и в нашем районе непременно откроют полезные ископаемые…

Вездеход ринулся вниз. Он катился с грохотом, разговаривать стало трудно, впору сберечь язык, не откусить его.

— Держитесь крепче! — прокричал Ненек. — Сейчас выедем на ровное место!

Впереди на пригорке показались домики Лукрэна. Стояли они кучно, вплотную друг к другу.

Маша помнила Лукрэн, когда он только начинал застраиваться. Тогда ставили домики в одну-две комнатки. Зимой даже слабый морозный ветер легко пробивался через тонкие деревянные стены, оседал инеем в неплотно законопаченных щелях и на шляпках гвоздей. В комнате приходилось вешать меховой полог. Люди ворчали, ругали новое жилье и все же старались переселиться в него побыстрее. В этом их стремлении скорее расстаться с ярангой было что-то непонятное, странное, никак не согласовывавшееся с рассказами о том, что порой чукча ставит рядом с новым домом ярангу и время от времени ночует в ней. Такое и впрямь случалось — яранги приберегали, чтобы спасаться в них от совсем уж несносной стужи. Или для собак… А так терпели все — простуживались, примерзали к заиндевелым простыням, но стойко держались в домах, приспособляли южное жилище для северных условий, обивали его оленьими шкурами, обкладывали дерном и снегом.

Поначалу, когда все береговые селения обстроились одинаковыми домишками, поставленными по линейке, появилось унылое однообразие. Лукрэн стал похож и на Уэлен, и на Янракыннот, и на Инчоун. Только люди оставались разными. Потребовалось еще некоторое время, прежде чем к селениям вернулись их отличительные черты.

Первым среди других стал выделяться Лукрэн. В нем выстроили большие, многоквартирные дома, мастерские, вместительный клуб. Все эти здания высились в центре и были видны издалека.

Лукрэнский колхоз всегда отличался зажиточностью: окруженный хорошими пастбищами, он как магнит притягивал оленеводов из окрестной тундры. А морские охотники били здесь китов, жирующих на мелководье обширной Мечигменской губы. Так что у лукрэнцев почти всегда было вдоволь и оленьего мяса и китового жира. Они первыми завели обычай торговать олениной и взялись за выращивание зверей в клетках. Над ними смеялись в других селениях, изображали окончательно разленившимися, заевшимися так, что ходить на охоту для них стало в тягость. Но колхоз богател, хорошо платил своим колхозникам и позволял себе дорогостоящие опыты. Правление его во главе с энергичным председателем попыталось своими силами изменить тундровый быт. Сконструировали и потащили трактором в тундру передвижной домик. В газетах появились большие статьи об этом почине.

Домик, скрипя полозьями, переваливал через водораздельные хребты, поднимался на крутые речные берега, становился рядом с ярангами, позируя перед фотоаппаратами местных и приезжих журналистов. Маша сама моталась по стойбищам, агитировала других, по ее мнению, консервативных председателей колхозов обзавестись передвижными домиками. Упрекала их: «Сами-то живете как люди, теплая печка обогревает вас, а ваши пастухи, от труда которых зависит благосостояние всего колхоза, ютятся по-прежнему в ветхой яранге, где коптит жирник и нет места помыться…»

Правда, в передвижном домике особых удобств тоже не было. Рукомойник чаще всего пребывал в замерзшем состоянии, и теснота такая, что пастухи предпочитали спать в яранге. А домик использовали вроде передвижной красной яранги.