Председатели других колхозов обращали на это Машино внимание, отговаривались тем, что передвижной домик съедает огромные деньги и такую роскошь могут позволить себе только очень крепкие хозяйства. Но Маше казалось, что они лишь в силу косности своей тормозят преобразование тундрового быта, что сердца их не постигают всей тяжести пастушьего труда.

Однако и сами пастухи относились к новой затее сдержанно. У них появилась открытая неприязнь к грохоту трактора, таскавшего передвижной домик и притом перемалывавшего гусеницами тонкий слой плодородной почвы, на котором росли мох, грибы и ягоды. Сторонники новшества доказывали, что трактор даже притягивает к себе оленей, а ночью светящиеся его фары отгоняют волков. Маша тоже твердила это. Она так была увлечена передвижным домиком, что не хотела замечать прохладного отношения к нему постоянных жителей тундры. Иногда пыталась теоретизировать: люди, мол, живут в оленеводческом стойбище, занимаясь хозяйством, схема которого за тысячи лет не претерпела существенных изменений. Основные черты оленеводства остались прежними, несмотря на то, что теперь вертолет возит продукты пастухам, доставляет газеты, журналы, кинофильмы; несмотря на то, что в яранге появились ковры и транзисторный радиоприемник. Все это прекрасно. Но оленевод дежурит в стаде так же, как дежурили его деды и прадеды, так же перегоняет животных с пастбища на пастбище, ловит древним арканом нужного оленя и колет его хорошо испытанным способом…

Тут Маша вступала в непреодолимые противоречия с самою же собой: выходило, что при неизменности методов труда и передвижной домик ничего не изменит в жизни тундрового оленевода.

Со временем все образовалось. Дорогостоящие передвижные домики тихо вернулись на центральную усадьбу лукрэнского колхоза и стали на прикол у механической мастерской. Некоторое время они использовались как помещения для зимнего хранения мяса, а потом их незаметно демонтировали, и остались возле мастерской лишь массивные рамы с громадными полозьями, обитыми отполированным на камнях и сухом снегу металлом.

…Вездеход прошел косу, на которой стояли вверх килем вытащенные на зиму вельботы и покоились на подпорках два морских катера с зачехленными надстройками. В этой заботе о сохранности судов виделась чья-то хозяйская рука.

— Пинеуна катера, — с оттенком уважения произнес Ненек.

— Чьи? — переспросила Маша.

— Андрея Пинеуна, — повторил водитель.

— Разве он здесь живет? — спросила Маша, вспоминая шумную комсомольскую свадьбу первого капитана из эскимосов Чукотского полуострова и красавицы Валентины Тум, дочери одного из первых учителей культбазы у залива Лаврентия.

Отец Валентины — Иван Тум погиб на войне, а сама она вместе с матерью, чукчанкой из Энурмина, жила в райцентре. Окончила десять классов и осталась работать на узле связи.

Валя и Андрей представлялись такой идеальной парой, что никто не сомневался в прочности их счастья. Но, будучи уже секретарем окружкома комсомола, лет через восемь после свадьбы, Маша узнала горькую историю. Пинеуна направили учиться во Владивостокское мореходное училище. Пока он отсутствовал, у Вали появился воздыхатель. Маша его тоже знала. Это был совсем неплохой парень, ветеринарный врач, тихий и воспитанный человек, с такими светлыми волосами, что казался преждевременно поседевшим. Все считали главной виновницей саму Валю, и она не скрывала этого, гордо выставляла свою любовь напоказ, заставила ветеринара переселиться к ней.

Бедный Пинеун примчался ранней весной, попытался образумить жену, но ничего не добился. Валя развелась с ним. Их сын Спартак остался с бабушкой — Валиной матерью. Школьная учительница как-то рассказала Маше о сочинении Спартака. Ребятам было задано описать свою главную мечту в жизни. И Спартак написал, что больше всего ему хочется, чтобы морской лед как можно раньше уходил от берега и папа мог бы приплыть поскорее.

Андрей Пинеун командовал в это время гидрографическим судном и действительно появлялся на побережье, как только уходили льды…

Течение Машиных мыслей нарушил Ненек — он направил свой вездеход к механической мастерской, отстоящей довольно далеко от центра села.

— Куда же ты? — спросила Маша.

— У них тут свои правила, — пренебрежительно отозвался Ненек. — По улицам не разрешается ездить на гусеничном транспорте… Подумаешь, Лондон!..

А к вездеходу уж спешили встречающие, хотя Маша никому не сообщала заблаговременно о своем приезде. Рядом с людьми топтались собаки, и на их мордах было написано не меньшее любопытство, чем на лицах людей.

Несколько человек помогли Маше выбраться из вездехода. Она вглядывалась в знакомые лица, здоровалась. Кругом слышалось беспрерывное:

— Какомэй, Маша!

— Какомэй, Тэгрынэ!

— Етти!

Вон гарпунер Вуквукай, огромного роста и небывалой силы мужчина. Он остался таким же, каким был десять лет назад.

Вон председатель колхоза Мыльников Сергей Иванович, а рядом с ним Федя Кикиру, первый пастух коровьего стада.

А вот и Андрей Пинеун с темным обветренным лицом, с седой прядью, выбивающейся из-под меховой шапки.

— Отдыхать пойдете? — учтиво спросил Сергей Иванович, не зная, какой тон взять, пока у Марии Ивановны нет должности.

Кикиру подхватил ее чемодан и пошел вперед.

— У нас теперь своя гостиница! — гордо объявил он. — Как «Россия» в Москве. Четыре общих номера и два «люкса»!

«Люкс» представлял собой одноместный номер с отдельным рукомойником и обилием ковров. Ковры были на стене, на полу, и даже кровать застелена ковром.

— Устраивает вас эта комната? — с прежней учтивостью спросил Сергей Иванович. — На кухне есть плита. Она топится с шести утра. Имеется электрический чайник… А вообще можно питаться в столовой. Она рядом с гостиницей.

Кикиру на правах человека, принесшего чемодан, все еще оставался в комнате, хотя перед уходом председатель выразительно посмотрел на него. Парень сделал вид, что не заметил этого.

— Какие тут у вас новости? — спросила Маша, снимая пальто.

— Какие могут быть новости при сухом законе? — сердито буркнул Кикиру. — Выдают только по субботам и только по бутылке на человека. Разве могут произойти какие-нибудь интересные события при такой нищенской норме? — Кикиру сел на стул и посмотрел в окно. — Приходится стиркой заниматься.

— Разве это так уж плохо? — не поняла Маша.

Кикиру неопределенно пожал плечами:

— Стиральная машина берет много энергии. А напиток получается в общем-то не очень крепкий.

— Ничего не понимаю, — растерянно сказала Маша. — Какой напиток? При чем тут стирка?

— А вы разве не в курсе? — невинным голосом продолжал Кикиру.

— Нет.

— В стиральной машине можно варить брагу, — пояснил он. — Это мое личное открытие. Так сказать, открытие века! Вы посмотрите: в магазинах очереди теперь за стиральными машинами.

— Чего только не придумают! — произнесла Маша, пораженная услышанным.

Кикиру вздохнул, взял шапку.

— Тогда я пошел…

Маша долго смотрела на захлопнувшуюся за ним дверь…

Она переоделась, умылась и тоже вышла — решила пообедать в столовой. В свое время лукрэнская столовая славилась по всему району. Только здесь подавались такие экзотические блюда, как моржовые и нерпичьи ласты «фри», бифштекс из белухи, натуральный олений прэрэм, моченая морошка и дикий тундровый чеснок.

В столовой было оживленно, но много столиков пустовало. Кругом — разноцветный пластик, стулья легкие. Словом, колхозная лукрэнская столовая была не хуже какого-нибудь материкового кафе.

Маша выбрала место у окна. На столике лежало меню, отпечатанное на машинке. Суп из оленьего мяса, оленье жаркое… Курица… Свежие огурцы и помидоры… Сметана, яйца…

Подошла девушка. Она была в белом переднике, в белой наколке.

— Еттык! — поздоровалась она по-чукотски. — Хотите свежую строганину? Только что привезли.

Стружки белого чира скоро оттаивали, строганину надо было есть быстро. Потом девушка подала густой олений суп. Поднося ложку ко рту, Маша с тоской подумала, что при такой еде ей ни за что не похудеть. «Надо, наконец, сделать окончательный выбор между едой и стройной фигурой. А может быть, уже поздно заботиться о фигуре?..» Маша в общем-то не очень задумывалась о своем возрасте. Может, и оттого, что у нее не было своей семьи, и оттого, что она всю жизнь или работала среди молодежи, или жила среди молодых. Последние годы она провела в студенческом общежитии. И хотя оказалась там почти на десять лет старше других, не ощущала этой разницы. Да и все другие удивлялись, когда узнавали истинный возраст Марии Тэгрынэ.