— Как дела, коллега? — спросил он, как только я уселся перед стойкой бара.

Не дожидаясь моего ответа, он повернулся и взял стоявшую на полке у него за спиной бутылку текилы «Хосе Куэрво».

— Могли бы быть получше…

Наливая мне в бокал текилу, он, не поднимая глаз, сказал:

— Ты не прислушался к моему совету… Разве не так?

— Какому совету?

— А какой я мог дать тебе совет?.. Чтобы ты ей позвонил.

— Я не могу.

— Ты не хочешь, — возразил Диего, вытягивая руки и упираясь ладонями в стойку бара, но тут же на время забывая про меня, потому что другой клиент поднял руку, прося бокал пива.

Он, конечно же, был прав.

Сам того не желая — но и не очень-то пытаясь этому воспрепятствовать, — я стал вспоминать о том, как Кассандра Брукс сидела напротив меня за одним из находящихся в этом зале столов. Она разговаривала со мной со своим восхитительным мексиканским акцентом и улыбалась мне своими изумрудно-зелеными глазами, которыми я зачарованно любовался с того момента, когда я с ней познакомился, и до того момента, когда она навсегда от меня уехала, сказав мне на прощание: «Увидимся» — и затем зашагав со своим маленьким красным чемоданчиком по коридору моего дома прочь. С тех самых пор я пребывал в состоянии, которое иначе как параличом и не назовешь: на душе у меня было скверно, сила воли ослабла, сердце очерствело, а жизненный энтузиазм иссякал сразу же после того, как я открывал утром глаза. Вдобавок ко всему меня мучило осознание, что виновником этого расставания был я сам.

После многих лет скитаний по свету без постоянной спутницы жизни, или хотя бы ее подобия, я так привык к такой полной независимости, дающей возможность ни с кем не согласовывать свои решения и не давать никому никаких объяснений, что несколько месяцев спустя после того, как мы с Кассандрой стали жить вместе, непреодолимая потребность быть свободным вынудила меня уехать на некоторое время за тридевять земель. Я оказался в тихом местечке, где я мог хотя бы на время изменить русло, по которому стала течь моя жизнь, и не видеть Кассандру каждый раз, когда сажусь завтракать.

Когда недели через три я вернулся из этого местечка — а точнее, из Вьетнама, — Кассандра все еще находилась в Барселоне, однако наши отношения уже не могли снова стать такими, какими они были раньше. Я по-прежнему терзался своими непонятными — непонятными даже для самого меня — сомнениями, и через какой-то промежуток времени мы пришли к неизбежному выводу о том, что нам нужно расстаться, пусть даже это расставание и было мучительным.

А оно было мучительным.

Наихудшее последствие всего этого заключалось в том, что Кассандру охватило огромное разочарование от непонятного ей краха наших отношений, хотя она всячески пыталась сделать их крепкими, — а потому она решила принять радикальные меры и уже больше никогда со мной не встречаться. Спустя несколько недель я узнал от общих друзей, что ей удалось вернуться к своему прежнему образу жизни, — по крайней мере применительно к работе, потому что она снова стала заниматься подводной археологией и получила какую-то ответственную должность на раскопках на юге Испании.

Я же оказался в роли старого моряка, который, увидев, как от пристани отплыл самый последний корабль, с прискорбием задается вопросом, чем же он, черт побери, будет теперь заниматься. Как я ни вглядывался в свое будущее, все, что я видел в нем, напоминало мне этот непогожий день в Барселоне: оно было серым и безрадостным.

Поскольку в течение многих лет я то и дело переезжал с места на место, у меня в Барселоне уже почти не осталось друзей, а те немногие из моих прежних приятелей, номер телефона которых я знал, так сильно увязли в рутине своей семейной жизни и прочих дел, что у них не находилось времени для встреч со мной, и поэтому общаться мне, честно говоря, было не с кем. Хуже того, меня уже не очень-то прельщала возможность вернуться к своей предыдущей жизни и разъезжать по тропикам, работая инструктором по подводному плаванию там, где есть хорошие пляжи, красивые женщины и недорогое пиво.

Я слишком поздно осознал, что, хотя жить с Кассандрой было трудно, гораздо труднее мне было жить без нее. Я, как принято говорить, потерял жизненные ориентиры. Вопреки обычным понуканиям со стороны моей матери, старавшейся меня «расшевелить», и ее безуспешным попыткам устроить мне свидание с незнакомой мне дочерью одной из своих подруг, я не имел ни малейшего желания подыскивать замену Касси, потому что понимал: заменить ее невозможно…

— Я по ней скучаю, — прошептал я, глядя на стакан отрешенным взглядом.

— Неужели?.. — усмехнулся Диего, навалившись животом на противоположную сторону стойки бара.

Из маленького динамика, установленного в углу заведения, терзал душу аккордами Жуан Жилберту [1], и мне казалось, что какой-то безжалостный китайский иглотерапевт вонзает мне прямо в сердце иголки под ритм босановы [2].

— Я идиот, — сказал я, отпивая глоток текилы.

— Все мы идиоты, — философски заметил мой собеседник.

Алкоголь обжег горло, отчего мне пришлось сделать глубокий вдох.

— Но звонить я ей не буду.

— Ну, как знаешь…

Мы оба некоторое время помолчали.

— Что было, то прошло, — после паузы решительно заявил я.

Диего пожал плечами, словно бы говоря: «Тебе виднее, парень». Я положил деньги на стойку бара и попрощался с ним, побарабанив пальцами по стойке бара.

После того как я снова стал жить в Барселоне, профессор чуть ли не каждую неделю приглашал меня к себе домой на обед или ужин, чтобы вместе со мной выпить белого вина под воспоминания о наших с ним былых приключениях. При помощи обильных возлияний он, как водится, подключал свое воображение, чтобы приукрасить эти воспоминания. Однако в данном случае, открывая тяжелую металлическую дверь в его доме в районе Эксампле и затем входя в темный подъезд, я вдруг почувствовал, как по моей спине побежали мурашки, и у меня появилось ощущение, что произошло нечто ужасное и что это косвенным образом отразится и на мне.

Старенький зарешеченный деревянный лифт, доехав до шестого этажа, резко остановился. Я вышел из него и оказался на темной лестничной площадке. Горевшая на ней и, казалось, уже вот-вот собиравшаяся потухнуть лампочка освещала потускневшую от времени табличку, на которой можно было прочесть: «ПРОФЕССОР ЭДУАРДО КАСТИЛЬО МЕРИДА».

Едва я нажал на кнопку звонка, как дверь тут же отворилась и на пороге появилась хорошо знакомая мне фигура профессора Кастильо. Он, как обычно, был одет в клетчатую рубашку, простенькие штаны и жилет в крапинку, однако в этот раз на его губах не было широкой улыбки, которой он обычно встречал меня, а через стекла старомодных очков в роговой оправе я без труда заметил встревоженность, застывшую в потускневших голубых глазах.

— Улисс, — профессор в знак приветствия пожал мне руку, — спасибо тебе за то, что пришел. И извини меня за подобную спешку.

Он жестом пригласил меня пройти в гостиную. Я уселся там за стол, пытаясь выглядеть беззаботным.

Профессор ушел в кухню, чтобы принести пару чашечек свежеприготовленного кофе, а я тем временем стал глазеть по сторонам, вспоминая о событиях, связанных с этой гостиной и, в частности, с этим овальным столом из темного дерева.

Книги, как и раньше, были в этом доме абсолютными хозяевами, поскольку они лежали не только на полках высоченных, аж до потолка, этажерок, но и на стульях, и даже на полу, в том числе и в коридоре. Они были разложены в каком-то неведомом постороннему человеку порядке и наполняли всю квартиру тем специфическим духом истории и литературы, который можно почувствовать лишь в дальних уголках существующих уже не одно столетие библиотек. Через расположенное слева от меня большущее окно в комнату падали неяркие лучи вечернего осеннего солнца, освещая красивую красновато-желтую карту земных полушарий, занимавшую бóльшую часть стены.