Подошел солдат с винтовкой (он давно уже наблюдал за нами) и велел идти прочь.

— Можно, я только прощусь с ребятами? — попросила Леля.

— Прощайся, — угрюмо буркнул солдат и опять отошел.

— Куда же тебя увезут? Ты будешь писать оттуда нам? — спросила я и заплакала.

— Не плачь, Маша, будь молодцом, на тебя остается целая семья. Давай простимся…

Уцепившись за подоконник, я вскарабкалась на выступ стены. Мы хотели поцеловаться, но решетка нам мешала. Мы только поцеловали друг у друга руки. Потом я помогла подтянуться сестренке. А Вовку мы не сумели поднять высоко: он был очень тяжелый, только поставили так, чтобы тете было его хорошо видно. И она долго смотрела на него.

— Тетя Ли, приходи скорее домой, — захныкал Вовка.

— Ну, хватит, хватит, идите домой, — стал прогонять нас солдат, — того гляди, начальство заявится.

И мы побрели домой, то и дело оглядываясь назад. А Леля все смотрела нам вслед…

К дому мы подошли, когда уже смеркалось.

Посреди площади какие-то люди врывали в землю столбы.

— Чего делают дяденьки? — спросил Вовка.

— Качели, — сказала Лика.

Костя ушел сразу, как только мы вернулись. Я не решилась с ним заговорить. Мы остались одни.

И вдруг нам стало страшно, очень страшно. Мы сами не знали почему. Поев холодной вареной картошки с луком и остатками ржаной лепешки (для Вовки у нас было одно яйцо), мы даже не убрали со стола и скорее залезли к маме на постель. Вовка сейчас же уснул, а мы с Ликой долго шептались: что сделают с тетей Лелей? Потом и мы уснули у мамы в ногах, одетые. Лампа на столе погасла сама, когда выгорел керосин, изрядно накоптив.

Проснулись мы все трое почти одновременно от гула толпы за окнами. Чтобы не тревожить больную мать, я перетащила ребят на тетину постель в столовую.

"Почему так много народу?" — подумала я, распахивая окно.

Посреди площади на высоких столбах были повешены четверо мужчин и с ними Леля. Я сразу узнала ее. Она висела неподвижно, свесив голову набок; косы ее обрезали.

Мне было в тот день всего десять лет. Но как много значит ответственность даже в детские годы. Первое, о чем я подумала при виде чудовищного зрелища, это как бы уберечь от него детей. Виселица стояла против нашего дома, чуть наискосок. Захлопнув окно, я тщательно задернула занавески и присела на кровать: у меня потемнело в глазах.

— Маша, ты заболела, — услышала я словно издалека испуганный голос сестренки. Через несколько минут я опять стала видеть, только дрожь била не переставая, так что я даже лязгала зубами.

— Маша замерзла, — сказал Вовка. Не помню, сколько я так сидела, но потом встала и тяжело, как старушка, поплелась в кухню: надо же было кормить ребят.

В тот день ушло от меня детство. Много лет минуло, пока я отогрелась…

Пришел доктор — раньше, чем всегда. Сегодня его сухонькое лицо было еще строже, глаза еще испуганнее. Рука дрожала, когда он гладил меня по голове.

— Изверги, — прошептал он бледными губами. — А-а!

А я вдруг всхлипнула впервые за это кошмарное утро и уткнулась головой в его грудь.

— Та-та-тата! Давай-ка веди к больной. Как она у нас там? Он внимательно выслушал мать, помог мне сменить ей рубашку и простыню. Потом сел на стул и долго о чем-то думал.

— Сегодня часиков в десять вечера у Марии Кирилловны кризис. Будем надеяться, что все пойдет на поправку. Дашь ей лекарство… Надо заказать в аптеке. Впрочем, я сам принесу. — Он продолжительно вздохнул, не то застонал и ушел, семеня ногами, очень старый и слабый. После я узнала, что вместе с Лелей был повешен лучший его друг — доктор Гольдман.

Через час Тихон Григорьевич принес лекарство. Он торопился: его ждало еще много больных. Уходя, он сказал:

— Каждый час измеряй температуру больной. Если резкое понижение, беги за мной. Ты знаешь, где я живу? Набережная, двадцать… На двери медная дощечка: "Доктор Мальшет". Найдешь?

— Найду… Я знаю, где вы живете…

— Ты молодец, умная, энергичная девочка. Крепись. — И он добавил шепотом, хотя вокруг никого не было: — Большевики опять наступают… В пятнадцати километрах.

Я проводила доктора до калитки, но не вышла со двора. Когда я медленно возвращалась назад, увидела на заборе мальчишек из нашей школы. Они о чем-то перешептывались, поглядывая на меня. Неделей раньше я показала бы им язык. Но как давно это было!

— Маш, а Маша, иди сюда! — позвали меня мальчишки. Я степенно подошла. Саня Сенчик (он всегда заправлял у них) покраснел и спросил вполголоса:

— Может, что сделать надо? Дров наколоть или чего достать, а? Ты не стясняйся, скажи.

Я не знала, что надо делать. Тогда они достали метлу и старательно вымели весь двор. Приходили в тот же день какие-то незнакомые женщины и приносили нам гостинцев: сушеных яблок, ржаных ватрушек, картошки, настоящего сахару, молока. Одна даже велела собрать все белье и постирала его во дворе, предварительно прокипятив: видно, боялась заразиться тифом. Боялась, но все же пришла и постирала, не взяв за это ни копейки. И каждая из приходивших сообщала на ушко: красные близко. Вечером донеслась орудийная пальба — мне показалось, что это гром, но небо было чистое и ясное. Я постояла на заросшем лебедой дворе, прислушиваясь, потом заперла калитку и пошла в дом. В доме было темно. Электростанция опять не работала, а керосин весь выгорел. Уложив ребят, я открыла в спальне окно — оно выходило во двор — и села при свете звезд дежурить возле матери.

Я не знала, сколько сейчас времени. Я еще не умела заводить часы. Последний раз их заводила тетя Леля, и теперь они стояли. Ее уже не было и не будет — красивой, веселой, любящей тети Лели. А похолодевшее тело ее еще висело на площади в десяти шагах от дома. И зачем она только осталась? Что скажет папа, когда вернется и не застанет ее в живых? Может, он рассердится на меня? Ах, почему я не уверила тетю Лелю, что на меня можно положиться! Со стыдом я вспоминала, как не хотела ее отъезда — боялась остаться одна.

От нестерпимой тоски мне хотелось закричать. А мама неразборчиво рассказывала кому-то:

— Вы слышите, как они звенят? Где это? Как хорошо!

В комнате вдруг стало светло. Горело что-то на Волге. Выстрелы слышались ближе. Кто-то очень тихо стукнул в окно. Я перегнулась через подоконник — во дворе стоял Костя.

Войдя в дом, он крепко схватил меня за руку и зашептал, обдавая горячим дыханием:

— Тише!.. У вас что-нибудь осталось от отца, самое старенькое, штаны, рубаха? Я, Машенька, хорошо рассчитался с ними… Теперь надо переждать, пока придут большевики. Если примут, простят — буду служить верой и правдой. Эх, Маша, как они умирали — те пятеро! Хватит ли всей моей жизни, чтоб искупить их смерть! Ох, Леля… Огнем будут жечь ее слова… последние… Там, на площади, у виселицы. Как жила, так и умерла — верная, мужественная, хорошая.

Я достала из сундука старый папин костюм, несколько рубах, бараний полушубок. Костя взял брюки и полушубок и быстро переоделся.

— Все равно узнают, — заметила я. — А что, если бороду налепить?

— Черт побери, где я возьму бороду? — проворчал Костя.

— У нас ведь есть, есть!.. — Задыхаясь от поспешности, я бросилась к комоду и достала бороду, парики, грим. Все это было нардомовское и хранилось у тети Лели. До сих пор подозреваю, что дала Косте ту бороду, в которой красовался водяной в "Потонувшем колоколе". Спутанный, завалявшийся парик, во всяком случае, подошел бы лешему.

— Ничего, сойдет, — сквозь зубы процедил Костя.

— К кому же вы пойдете? — смело спросила я.

— Некуда, Машенька, идти… буду ходить по улицам. К Волге спущусь.

— А днем? Всякий ведь увидит, что парик. Может, в погребе у нас? — И тогда у меня в голове мелькнула мысль, которой я до сих пор горжусь: Доктор Мальшет. Набережная. Он спрячет. Я попрошу. Идемте, я сама вас отведу. Скажут, дедушка с внучкой!..

Никогда не забуду этот ночной путь.