— …Первое. Приказ немцев об уборке колхозного урожая надо выполнить. Но по-своему. Фашисты хотят вывезти хлеб в Германию. Поэтому задача будет такая: часть урожая пусть колхозники в свои хлева свозят, а остатки — в колхозный амбар. Тогда с ним и порешим. Второе. Считаю, что с бойцами группы Уколова, которые действуют на шоссе Минск — Слуцк и базируются где-то в наших лесах, должна быть налажена связь.

— Они очень осторожны и не каждому доверяются, — послышался голос Лещанина.

— И правильно делают, — ответил дядя Макар. — Однако видели же с ними местного подростка лет четырнадцати! Значит, держат связь с населением. Вероятно, это кто-то из твоих учеников, директор?

— Очень может быть, — засмеялись в ответ. — Есть отчаянные мальчишки.

— Уколовцев узденская жандармерия ищет. Дали они жару немцам возле Долгинова.

«То ли еще будет! — подумал Костя. — Завтра я покажу лейтенанту лесные тропки до Валерьян».

— Связь с красноармейской группой, действующей в лесах, — задача важная, но не главная, — вступила в разговор Антонина Михайловна. — Нам необходимо связаться с товарищами в Минске. Там наверняка создано сильное партийное подполье. Прошу в Минск послать меня. Там много знакомых. Есть надежные адреса. А со мной отправится… Ну, хотя бы Маня, Мария Будник.

— Почему именно она? — удивился дядя Макар.

— Потому, товарищ Бэнок, что это не так бросится в глаза: две женщины идут в город менять продукты на одежду.

«Дядя Макар разве Бэнок? У него же другая фамилия… — удивился Костя. — Ой, что же это я! — спохватился он. — Меня охранять попросили, а я уселся и подслушиваю».

Он поднялся с завалинки и отошел к кустам у забора.

Костя сидел на крыльце и перочинным ножом вырезал из сосновой коры лодку для Линочки и Валерика.

Неделю назад матери малышей ушли в Минск и не возвращались. Костя жалел детишек и занимался с ними теперь больше обычного. То им деда-лесовика из еловых шишек смастерит, то качели на березе приладит. И на Рыжем ребят катал, баловал их ежевикой, собранной в лесу.

В ожидании дочери Алена Максимовна совсем извелась, а Николай Романович стал еще более молчаливым, непрерывно курил свой самосад.

Маня и Антонина Михайловна вернулись на исходе десятого дня. Весь вечер горела коптилка в хате кузнеца: Маня рассказывала о том, что видела в Минске. Она сидела у окна, занавешенного старым одеяльцем, и говорила, говорила:

— Город не узнать: все сожжено, разгромлено. Всюду немцы — пешие, на мотоциклах. На перекрестках танки. На площади Свободы пятеро повешенных. Почернели уже, а их не снимают. На груди у каждого фанерка, написано: «Помогал партизанам». Страшно!.. Нас, когда туда шли, раз шесть останавливали. Аусвайс требовали, на русские паспорта и не смотрят. Пришлось откупаться то яйцами, то салом, — сестра перевела дух. — Тоня меня на Грушевскую отвела к родственникам, а сама куда-то на Товарную отправилась, к знакомым железнодорожникам. Насмотрелись мы ужасов!

— А ты думаешь, тут спокойнее? — покачала головой Алена Максимовна. — Из райбольницы вывезли раненых красноармейцев и тяжело больных в карьер возле дороги на Кухтенскую МТС и всех в упор из пистолетов… Лещанин в Узду ездил, говорил, возле клуба двое повешенных. И тоже снимать не дают, изверги.

— Зверствуют, — хмуро вставил кузнец. — Ничего, придет время — за все ответят.

— Теперь надо их бить! Теперь! — вдруг вскочил со скамейки Костя. — Самим, а не ждать, пока кто-то другой! Как Павка Корчагин! Как Анка-пулеметчица!

— Всему свой час, сын, — серьезно сказал Николай Романович. — Потерпи. Поддадим и мы немцам жару.

— А я не хочу ждать! — Щеки Кости пылали. — Я сражаться хочу! Как вы с белыми в гражданскую! И теперь не все сидят сложа руки. Вон возле Валерьян машина подорвалась на мине. А под Озером мотоциклистов обстреляли, легковушку сожгли. И мы должны действовать! Нечего выжидать! — Костя стоял напряженно, как молодой дубок во время бури. — Эти полицаи на велосипедах разъезжают — винтовка за плечами, в руке шомпол. Избивают до полусмерти, кого захотят. Вчера Теляково трясли, Савинка, председателя колхоза искали. Хлестнуть бы по ним из-за плетней, небось и велосипеды свои побросали бы!

— Горяч ты больно, Кастусь, — спокойно сказал кузнец. — Ну, если бы вышло по-твоему: перебили тех полицаев. А что дальше? Не знаешь? Я тебе скажу. Приехали бы немцы, деревню сожгли, людей перестреляли. Всего и подвигу. Нет, сын, тут с бухты-барахты — только своих людей губить. Обхитрить врага — вот в чем задача…

Главное было сделано — не зря молодые женщины пробрались в Минск. Через железнодорожников Антонина Михайловна связалась с партийным подпольем в столице Белоруссии, которое возглавляло и координировало всю партизанскую борьбу с оккупантами в республике. Народные мстители Рысевщины и окраинных деревень получили первые директивы.

Но об этом пока не знали ни Костя, ни его мать, ни даже сестра Маня, которая вместе с Антониной Михайловной ходила в Минск…

…На рассвете к Будникам пришел дядя Макар, о чем-то долго беседовал с кузнецом. Косте пора было выгонять корову, он, занятый сборами, особенно не прислушивался к разговору взрослых, тем более что те говорили очень тихо.

Когда гость распрощался и ушел, Николай Романович подозвал сына, тихо спросил:

— Хочешь послушать Москву?

— Москву? — ахнул Костя. — А можно?

— Не задерживайся в обед. Сходим с тобой в Теляково, — сказал отец. — И помни: никому ни слова.

Послушать Москву! Узнать всю правду о войне! Косте почему-то думалось, что из Москвы могут быть только хорошие вести. Просто был уверен — услышит сообщение о победе Красной Армии, что с каждым днем на нашей земле становится все меньше мест, где немцы распоряжаются так же, как здесь, на его родине, в Телякове, Узде, в Минске…

Одноэтажный, приземистый, но удивительно просторный дом под липами был знаком Косте до мелочей: здесь размещалась школа семилетка, в которой он учился. Сейчас в ней не пахло, как раньше, краской и мелом, не стояли рядами отремонтированные парты. Сейчас здесь хрустели под ногами стекла, сквозняк носил по коридору обгоревшие листы книг…

У Кости сжалось сердце.

— Кастусь, поторапливайся! — вывел его из оцепенения голос отца. — Нас не должны здесь видеть.

По коридору свернули налево. В неприметной боковой комнате, куда привел мальчика отец, оказался в полу люк. Николай Романович приподнял крышку.

— Папа, куда мы? — шепотом спросил мальчик.

— В подвал. Осторожно, не упади, ступеньки узкие.

— Я и не слышал, что под школой еще помещение есть, — удивился Костя. А про себя подумал: «Вот бы знать об этом раньше! Полазили бы с ребятами».

— Школу тут открыли при Советской власти. А раньше дом принадлежал помещику. Он и сделал подвал.

Лестница поскрипывала, качалась. Наконец ступили на твердый каменный пол. Пахнуло сыростью. Костя ничего не мог разглядеть. Отец взял его за руку и повел куда-то довольно уверенно.

— Кто? — послышалось из темноты.

— Кузнец, — откликнулся Николай Романович.

Сделали еще несколько шагов, осторожно обогнули какие-то сваленные в кучу громоздкие предметы — Косте показалось, что это были парты, — и попали в подвальный отсек, освещенный керосиновой лампой.

Первое, что увидел Костя, был радиоприемник. Он стоял на столе, а вокруг сидели люди. В неярком свете коптящей лампы мальчик узнал Лещанина, Ольгу Васильевну, тетю Тоню. Остальные лица терялись в полумраке. Люди потеснились, уступая место отцу с сыном. Костя сел. И тут он обнаружил нечто такое, от чего щеки и уши его густо покраснели (благо в полумраке этого никто не заметил): на столе, у самого края, довольно ясно выделялись написанные синим карандашом буквы «Н. М.». Это была его, Костина, работа. В последний день учебного года он увековечил инициалы смешливой черноглазой одноклассницы с длинными косами и лукавой улыбкой — Нины Макаревич. «Увековечил» на дни каникул. Перед учебным годом они, старшие школьники, должны были перекрасить столы, парты, и тогда буквы «Н. М.» навсегда скрылись бы под краской. Не успели…