- Когда я защищал диссертацию,- вдруг заговорил профессор,- то мне возражал сам Элингтон... Мы в течение двух часов обливали друг друга грязью... В конце концов он заявил, что если мне дадут доктора, то он не остановится перед раскрытием некоторых интимных сторон моей жизни (он разумел мое предполагаемое сожительство с женою университетского сторожа). Я тогда намекнул ему, что мне известно, почему его жена так часто бывает в мастерской Сезана. Он взбеленился так, что я уже не мечтал о докторате, как вдруг у него от злобы сделался припадок гастрита. Ему пришлось уйти, а я получил искомую степень... Моя фотография появилась во всех газетах...

- А вы думаете, плохо было иметь три миллиона годовых доходов, обладать Терезой и великолепным пищеварением?

- А когда однажды поднимался вопрос о восстановлении во Франции монархии, то естественно, что все взоры обратились на меня... Ну, что такое Бурбоны? Какой-то гасконец взял Париж, воспользовавшись растерянностью моих предков... Подумаешь, какая важность... Когда я однажды появился в монархическом клубе, то один старик встал и уже не мог сесть... У него от почтения сделалась какая-то судорога.

- Так какого же черта, спрашивается, мы поехали в эту дикую страну?

- Я никого не обвиняю,- вдруг заговорил Эбьен,обвинять дело прокурора, а я адвокат. Но я хочу напомнить, да, да, да... Я хочу напомнить, что соблазн был нам предложен в вашем доме, Ламуль.

- Конечно, идиотская затея с баром...

- Я бы никогда сам по себе не пошел в кинематограф!

- Тем более я! Я не для того удирал от большивиков, чтоб таскаться по кинематографам.

- Ей-богу, Ламуль, у меня чешутся руки...

- Вы бесились с жиру от нечего делать, а мы страдаем!

- Друзья мои!..

Неизвестно, чем бы кончилось это неприятное для банкира направление мыслей, если бы глухой голос во мраке не произнес бы вдруг:

- Неужели я слышу голоса европейцев?

Узники замолкли, и мороз пробежал у них по коже.

- Да, мы европейцы, - произнес Ламуль и прибавил тихо: - это, вероятно, тот, который написал число на скале.

- И я европеец, - продолжал голос, - я нахожусь рядом с вами за земляною стеною, в которой провертел дыру подзорною трубою, вынув предварительно из нее стекла. Что вам сказали дикари?

- Они сказали, что нас или съедят, или женят на Какао! Вы тоже узник?

- Нет, я пока еще в гареме! Но, увы... я уже надоел принцессе и теперь осужден на съедение.

- И скоро вас съедят?

- В том-то и дело, что так как жителям этого проклятого острова абсолютно нечего делать, то всякая церемония растягивается у них на необыкновенно большие сроки. Мне рассказывали, что главного вождя хоронили так долго, что под конец нечего уже было хоронить.

- А скажите, как вы добрались до этого проклятого острова?

- На пароходе.

- Как? Разве сюда ходят пассажирские пароходы?

- Ходят раз в десять лет, чтоб узнать, на месте ли остров. Мне и посчастливилось...

- Да, но зачем вас принесло сюда?

- О, это долгая история! Прежде я жил легко и беззаботно, хоть у меня частенько не хватало денег. Зато я утешался иначе... Когда я уехал, как дурак, из Парижа, у меня только что начался роман с прелестной женщиной...

- Замужней? - спросил Валуа.

- Да, но ее муж так глуп, что не стоит говорить о нем, ни судить, ни порицать его... И, однако, я уехал, уехал в эту проклятую страну... И вот уже два месяца подвергаюсь всевозможным неприятностям. Вам еще предстоит все это! Вы думаете, что быть съеденным так просто? Увы! Это очень сложно...

- Но кто же вы такой? - спросил Эбьен.

- Увы, имя мое не славно ни добрыми делами, ни научными подвигами. О, как глупо затратил я свои лучшие годьц Вместо того чтобы обогащать свой умственный чемодан, то есть багаж, я фланировал по бульварам и соблазнял женщин... Одно время я содержал половину французских красавиц...

- Что! - вскричал Ламуль.

- Увы! А другая половина содержала меня...

- Стало быть вы...

- ... Морис Фуко, если только это имя что-нибудь говорит вам.

Тяжелая рука адвоката легла на плечо бедного банкира.

- Мориса Фуко не было на "Агнессе", - проговорил он, - банкир Ламуль, вы проиграли миллион франков.

Ламуль не верил своим ушам.

- Он врет, притворяется; - пробормотал он.

- Да, я Морис Фуко, - продолжал голос, - я вижу, что мое имя не абсолютно незнакомо вам. Скажите, не знаете ли вы, что стало с прелестною женою Пьера Ламуля... Помните Ламуля? Такой толстый дуралей, он больше известен под кличкою "дыня".

- Ты сам дыня! - крикнул Ламуль и так стремительно ринулся на голос, что сшиб в темноте профессора.

Упав, тот, по-видимому, завалил отверстие, ибо голос перестал быть слышен.

- Мерзавец! - воскликнул Ламуль, - какое ему дело до моей жены!

- Но как хотите, это чудесное совпадение!

- Интересно, зачем он сюда притащился...

- Я думаю, что причина у него именно вполне совпадает с нашей...

- В самом деле? - проговорил Ламуль с оттенком надежды в голосе, - но почему же он спрашивал о моей жене?

- Не забудьте, что вместо желанной красавицы он попал в объятия Какао: естественно, что его потянуло... то есть я не так выразился. Естественно, что он вспомнил о Прекрасной Терезе.

После этих слов все погрузились в печальные размышления, и скоро храп доказал, что благотворный Морфей не отказал несчастным в своем испытанном утешении.

Один Ламуль не спал. Томимый тяжкими думами, он вдруг увидел во мраке маленький светящийся кружок. Это был луч луны, пробравшийся сквозь дырку в стене. Ламуль подошел к стене и приложил глаз к дырке. На залитой лунным светом поляне там и сям дремали туземцы. Возле ящика с маисом спал, уронив голову на грудь, Галавотти.

И вдруг Ламуль вздрогнул от удивления, и суеверный страх холодными тисками сжал ему сердце. Озаренный луной, на фоне голубого тропического леса, неподвижный, как изваяние; стоял глухонемой бразилец. Луна скрылась за облаком, а когда она вновь осветила поляну, то никакого бразильца уже не было. Странный вой звучал в тишине ночи. Это черная Какао пела песню о вечной любви к неверному Кио.

Глава IX

Карьера полковника Ящикова

Рано утром к узникам пришел туземец и поставил на пол миску, содержимое которой шевелилось.

- Что это он притащил? - спросил Ламуль.

Роберт Валуа чиркнул зажигалкой.

- Это дождевые черви! - крикнул он с ужасом.

Полковник Ящиков не сдержался и выругался так, как ругался когда-то, когда пьяный кучер выворачивал тарантас и полковник оказывался на четвереньках в грязной луже.

И тут произошло нечто необычайное и уж никак не предвиденное. Дикарь взмахнул руками, пал ниц и остался недвижим.

- Что с ним такое? - удивился Эбьен.

- Что вы сказали, полковник?

- Просто выругался.

- Гм! Однако он не шевелится.

В темницу заглянул другой дикарь.

- А ну-ка, ругнитесь еще разочек.

Полковник, откашлянувшись, выругался, и мгновенно второй дикарь пал ниц так же, как и первый, и остался недвижим.

- Профессор, вы не знаете, в чем тут дело?

- Дикари в известных широтах очень подвержены обморокам.

- Да, но почему же они падают в обморок, когда полковник ругается?

- Я затрудняюсь ответить на этот вопрос, возможно, что это просто совпадение..,

- Знаете что? - предложил Валуа, - все равно дверь отперта! Выйдемте из тюрьмы, а полковник, я думаю, не откажет в любезности продолжать ругаться.

Они осторожно вышли из темницы, и мгновенно в них направилась по крайней мере дюжина копий.

Полковник поднял руки и зычно выругался.

Все дикари пали ниц, побросав копья.

Галавотти ковылял на своей деревяшке.

- В чем дело? - кричал он, - чего они все повалились, как кегли?

- Черт их знает...

Верховный жрец, тот, который играл на дудочке, появился на поляне.