Он видел сдвинутые темные брови, опущенные уголки рта, голубовато-зеленые жилки на открытой шее. Она подняла руки и надела на себя венок. Он зажмурился, слыша, как бьется в ее коленях кровь, как она дышит и как ее голос звучит сквозь стрекотание певчих кузнечиков: "Ты же знаешь, что потом наступит пустота. Я этого не хочу. Этого не будет, ибо наше время случайно и пора возвращаться".

Он открыл глаза от ее прикосновения.

- Все-таки очень жарко. Еще немного - и солнечный удар, - сказала она.

- У меня уже солнечный удар.

- Все мужчины, как маленькие дети. Неразумные и хитрые.

Никифоров рывком встал, протянул ей руку и помог подняться. Он задержал горячую сухую ладонь, потом она ускользнула. Полетаева повторила:

- Неразумные и хитрые.

- А русалки с венками заманивают неразумных язычников в омут.

Они вернулись к машине. На раскаленной вишневой эмали, как в гладкой воде, отражались их фигуры.

Пока ехали по лесной дороге, Полетаева не сказала ни слова, только отрывала белые крыльца лепестков и бросала в окно.

Никифоров вспомнил, как шел мимо ее дома и как почему-то было стыдно. Только что она была совсем близко, и он касался ее тела. Он подумал, что даже не пытался ее поцеловать. Ему показалось, что она ждала этого. "Она порядочная женщина, - сказал себе Никифоров. - Она ждала, что я просто ее поцелую. Не замечу ее неуступчивости и поцелую". Он не жалел, что не решился. Нечего было себе лгать: он знал, что такое короткая связь, какую пустоту и злобу дарит она. Могло быть, а не случилось. И это не случилось тоже связывало их.

- О чем ты думаешь? - спросил Никифоров.

- О том же, что и ты.

- Тогда ты ведьма... Хотя недавно была русалкой.

- Нет, я не русалка и не ведьма. Просто замужняя женщина. Есть у меня муж. Правда, он сейчас в отъезде. Муж - хорошая защита от случайных знакомых.

- По-моему, тебе не нравится, что ты говоришь.

- Это тебе не нравится. А я иногда напоминаю себе, что я мужняя жена.

- А когда он вернется?

- К Новому году.

- Ну это скоро. Сейчас липы цветут, лето под горку пошло. Новый год совсем скоро.

- Скоро... И будем все начинать сначала... Ну, хватит! Не надо об этом. Расскажи лучше о себе.

- У меня все хорошо.

- Так не бывает.

- Почему не бывает? Сын не болеет, жена не пилит, с тещей нейтралитет. И на работе все в порядке: обещали снять только к концу года.

- Тебе тоже не нравится, что ты говоришь.

Они подъехали к санитарной станции. Полетаева отдала акт. Никифоров увидел, что цвет ее глаз похож на лесную герань. Она надела себе на голову венок, улыбнулась и, уже выйдя, сказала:

- Будь умницей. Все будет хорошо.

Он смотрел, как она уходит свободной прямой походкой, и испытывал глубокое одиночество.

Подул ветер, прикоснулся к кленам и снял несколько желтовато-зеленых листьев. Один лист опустился на лобовое стекло. Никифоров прислушался, не отзовется ли ее голос. Нет. Не отозвался. Был слышен шум далекого автоцентра, находившегося почти в двадцати километрах отсюда.

Он отвез акт, думал быстро уехать домой и не смог уехать.

Его занятия были повторением прошлых занятий и разговоров. Принял на работу двух отслуживших в армии парней, объяснился с мастером Верещагиным, распорядился направить на помощь малярному участку двух женщин из бухгалтерии и отдела кадров. С трудом уговорил их, обошел цех, ответил пятерым заказчикам, почему сорваны сроки ремонта... И так далее.

Но уже со следующего дня Никифоров заметил за собой странную новость: он мысленно разговаривал с Полетаевой. И она отвечала! Ну, это сон, баловство, думал он, это пройдет.

- ...Может, вы вправду хотите загнать нас за Можай? Я готов. Заедем в московскую дирекцию, а потом я в ваших руках. Видите, как лето бежит вприпрыжку... Такие длинные росы! А ведь уже позднее утро. Еще только ильин день, еще целый август впереди, но посмотрите вдаль, что за черная сеть вьется над горизонтом? Это пробные облеты грачей. На Илью до обеда - лето, а после обеда - осень...

Никифоров поехал с Полетаевой в Москву. Его вызвали в дирекцию, а она просто сбежала со своей санитарной станции, и оба понимали, что у них свидание, что они связаны общей тайной, что никакого будущего у них нет. Поэтому и последний летний месяц тоже был с ними как дружеское предостережение.

- Что у тебя нового? - спросила Полетаева.

- Вот еду с тобой... Наверное, там меня не долго продержат. Подождешь? Или сходи в кино, пока я буду объясняться.

- Лучше подожду. Мне будет приятно тебя ждать. - Но, сказав это тоном близкой женщины, она постаралась исправиться и добавила: - Только ты не долго, да?

Та, к которой Никифоров привык, не походила на нынешнюю Полетаеву. Та была свободна в речи, взгляде, одежде. А эта внимательно вглядывалась в него.

- Значит, тебя еще не снимают с работы? - улыбнулась она.

- Зимой снимут, я тебе уже докладывал...

- А что ты тогда станешь делать? Пойдешь учителем ботаники? Не боишься?

- Боюсь? - Он засмеялся. - Чего же бояться? Власть мне не нужна. У меня от нее постоянный голод на людей. Снимут - я сразу выздоровлю.

Полетаева тоже засмеялась:

- Странный ты... Это пройдет. Все наладится, даже не вспомнишь. У памяти хороший вкус.

- Порой мне кажется, что такие, как я, смешны и нелепы. Я жду, что мне дадут медаль...

- Ты гордец, каких свет еще не видывал!

- Какая-нибудь награда мне обеспечена, - сказал Никифоров.

- Наказание - это тоже награда.

Так они переговаривались, развлекаясь в дороге, и спустя час въехали в Москву. Но Москва была только снаружи, а внутри машины по-прежнему оставалось ощущение дороги. Чем больше людей было на улицах, тем незаметнее они становились, и поэтому город был для Никифорова и Полетаевой как будто лесом.

Они обедали в маленьком арбатском кафе, она гадала на кофейной гуще и видела островерхие дома, мужчину я женщину, и птицу, похожую на облако. ("Надо же, на кофейной гуще! - усмехнулся он. - Это я не умею"). Потом она покупала в магазине зеленый ситец в горошек, он ждал ее. Потом поехали на выставку скульптуры древних ацтеков, смотрели на мрачные базальтовые фигуры, одна из которых называлась "Жизнь", - широкое плоское женское лицо с приоткрытым толстогубым ртом, на лбу и груди украшения из черепов.

- Наверное, они приносили человеческие жертвы. - Полетаева протянула руку к скульптуре и вдруг отдернула ее.

Они гуляли по Москве до вечера, рассказывали о себе и как будто вместе создавали новых Никифорова и Полетаеву. Когда они возвращались, Никифоров затормозил возле съезда на лесную дорогу. Полетаева засмеялась, обхватила его за шею и поцеловала быстрым крепким поцелуем.

- Спасибо тебе, - сказала она. - Поехали! - И снова поцеловала.

VII

В четверг, около шести часов вечера, Никифорову стало известно, что в кассе пропала тысяча рублей дневной выручки, но он не поверил: не могло такого случиться, просто недоглядели, обсчитались... Побежал вниз, прыгая через две ступеньки.

На столе в кассе лежали холщовые мешки с деньгами, сейф был распахнут, ящики выдвинуты. Кассирша грузно сидела на стуле посреди комнаты.

- Я никуда не выходила, - сказала она. - Приготовила инкассатору... Можете меня обыскать.

Она взяла сумочку и вытряхнула себе на колени.

- Тысяча - это не иголка, - спокойно сказал Никифоров. - Давайте вспомним, что вы делали.

В двери заглядывали диспетчер, инженер по гарантии, женщины из бухгалтерии. Кто-то предложил позвонить в милицию. Никифоров велел закрыть дверь. Но дверь закрылась лишь на минуту, и появился инкассатор, настороженный человек в мешковатом темно-синем костюме, со свертком под мышкой. Никифоров глядел с любопытством, пытаясь угадать, где у него пистолет. Кассирша торопливо сложила в сумочку кошелек и ключи. Заискивающе улыбаясь, сдала инкассатору мешки и копии квитанций.