Ладони Нгалы ритмично ударяли в там-там, но бой был уже иным. Если начался он медленно, словно негр с трудом сдвигал с места звуки, заключенные в древней коробке, то постепенно ритм учащался, не становясь, однако, монотонным. Каждый новый поток звуков поражал с новой силой: я никогда бы не подумал, что из этого примитивного инструмента можно исторгнуть такое богатство звучаний. Слышавший немало виртуозных номеров барабанщиков знаменитых джазов, я испытывал сейчас что-то совсем небывалое: казалось, я повис на этом ритмическом бое, словно бы каждый звук был ступенькой лестницы, по которой я невольно поднимался или опускался (я и сам не мог хорошенько разобрать), двигаясь к самой потайной дверце моего существа. Но новые удары вели меня к новым ступенькам, а настоящие двери, казалось, были еще далеко впереди. Никогда я не переживал такого странного вторжения в глубочайшие недра моего существа. В то же время мой образ на расширенном зрачке Нгалы затуманивался и стирался, словно бы я перенесся в иное пространство, чем то, координаты которого определяли до сих пор мое существование, словно реальность моего существования оказалась ущемленной, подорванной, словно какой-то странной силе удалось на время низвергнуть меня с этой поросшей кустарником площади, но я все же вернулся на нее упрямым усилием воли, которую все больше заглушало равномерное звучание там-тама. Я становился все более гибким, теряя свои исходные координаты, чувствуя как меня вырывает и уносит какой-то вихрь, в котором мое имя и индивидуальность растворяются до полного исчезновения, в котором тьма рождает хаос. Луна медленно плыла над нашими головами, потом исчезла, и тени начали сгущаться, придавая глиняным развалинам невыразимую мощь. Я не думаю, чтобы Нгала случайно сел так, что лунные лучи, падавшие наискось, светили ему в глаза. Больше не отрывая взгляда от его глаза, я понимал, что погружаюсь в него (теперь у меня уже не было ни малейшего сомнения в том, что я медленно, но неизменно спускаюсь по звуковым ступеням), понимал, что проникаю все глубже в зону тьмы, кардинально отличающуюся от привычной мне темноты. Удары там-тама звучали с глубоким драматизмом, это были краткие выкрики и раскаты грома, удивительно похожие на вмстрелы. Это были выстрелы.

Глаз Нгалы еще увеличился в совсем сгустившемся мраке и превратился в странный экран, на котором задвигались беглые тени, и вдруг мое изображение (мелькавшее раньше, как в тумане) стало четким. Я узнал себя без труда, хотя носил одежду давно ушедшей эпохи. Лицо было измазано сажей, порванная рубаха развевалась на ветру, в правой руке я держал пистолет с дымящимся дулом и кричал что-то невидимым людям.

Выстрелы звучали все так же, и мне казалось странным, что я слышу их, не слыша собственного голоса.

Я видел пламя больших пожаров, освещавшее мелькание черных тел, потом те, которым я кричал, налетели на них, издавая ужасающие крики и стреляя из ружей. Я видел их открытые рты, но не слышал слов, хотя различал все: искаженные лица, движения, даже струйки дыма. Заслоняя собой эту апокалиптическую сцену, передо мной вдруг выросло огромное черное чудовище, угрожающе размахивающее копьем, и я выстрелил в широкую грудь, на которой прыгали ожерелья из клыков животных. Словно на кадре замедленной съемки, я увидел, как лицо воина сжали щупальцы смерти, исказил вопль, вырвавшийся из раненого тела, но не успел увидеть, как он упал, потому что кинулся вперед. Мои люди окружили поселение (я знал, что они его окружили) и начали сжимать свой круг.

Я узнал здание в форме эллипса, перед которым остановился, и низкий страх охватил меня своими грязными волнами. Этот страх прогнал оторопь и заставил меня попытаться прервать ужасный фильм, неожиданно развернувшийся перед моими глазами, подвигнув на безумную попытку вырваться из цепей закрутивших меня образов. Я не был простой жертвой безумного страха, кошмара: я в самом деле дважды побывал в одном и том же месте, в две разные эпохи, ибо мне стало ясно, что человек, на моих глазах разрушавший крепость, в которую нас привел Нгала, был капитан фрегата и торговец рабами Ноа Уоррен, отец дяди Стюарта.

И все это происходило вокруг меня наяву. Я чувствовал запах дыма, и мне казалось, что стоит протянуть руку, и я коснусь черной кожи девушки, которую Сэм бросил к моим ногам. Сэм? Но ведь это был Джим.

Джим… Я узнал этого самого молодого члена нашего экипажа и вспомнил, как перед нашим отъездом его мать поручила его мне со слезами на глазах, перекрестив его лоб сложенными перстами. Я старался освободиться, стать самим собой — человеком, не имевшим ничего общего с тем, что здесь происходит, — и видел, как смеюсь и бью по плечу Джима, который был Сэмом… Мне хотелось крикнуть (кому — Ноа? Нгале?): «Хватит, остановись!», — но я не слышал своего голоса, как не слышал и того, которым я произнес шутку, казалось, развеселившую Сэма. А между тем на площадь приводили все больше негров. Некоторые из них тащили слоновьи клыки. Сэм на какое-то время исчез, потом вернулся с двумя слитками золота, и вдруг я увидел, как он споткнулся. Он выронил слиток и упал лицом вниз, в то время как другие мои люди срывали золотые браслеты с рук и ног негров, покорно ожидавших, когда их свяжут и увезут на фрегат.

Я не мог, нет, я больше не мог этого видеть! Я сделал отчаянную попытку перевести взгляд, и страшная боль пронзила меня всего, до мозга костей. Ужасные картины вокруг меня покачнулись, и на какую-то долю секунды я снова ощутил у себя под ногами землю.

Потом я услышал приглушенный гул, словно отголосок ужасного землетрясения, но это были всего лишь шаги негров, которых мои люди гнали, как жалкое стадо. Я знал, что босые ноги не могут произвести подобных звуков, и напрягся в борьбе за возвращение к своему собственному я, несмотря на ужас, охвативший меня при мысли о повторении страшной боли, несмотря на то, что я чувствовал, как теряю последние капли крови. Напряжение было невыразимо диким, я кусал губы, слышал звуки своих собственных стонов… и вдруг, сам того не ожидая, закрыл глаза.

Чистая тьма отдалила меня от кошмарных видений, словно внезапно перенеся в область небытия, в край первозданной тишины, не знающей человека и разрывающих его страстей. Я пережил ни с чем не сравнимую минуту облегчения (может быть, это была не минута, но после пережитого напряжения я чувствовал необходимость полной разрядки и миг тишины показался мне слишком коротким), потом снова услышал шаги конвоя и, когда в ужасе открыл глаза, увидел себя одного в черном глазу Нгалы. Его ладони извлекали из коробки там-тама приглушенный гул, все более слабеющий, как агония отдаленного эхо.

«Знает ли он?» Вопрос вспыхнул во мне, взрывая едва улегшиеся пласты беспокойства и стыда. Мои пальцы вздрагивали, как у убийцы. Но мне достаточно было взглянуть на Нгалу, чтобы понять, что он не участвовал в этом странном экскурсе в прошлое его предков. Начинало светать, и в мерцающем свете восхода черная кожа Нгалы блестела так, словно он только что вышел из воды. Страшная усталость бороздила его щеки. Но только усталость… Он без передышки ударял в древний там-там, из последних сил поддерживая шаткий звуковой мост, по которому я сходил в ад. Но сам он не ступил за двери ада, потому что не был лнагой.

Наверное, вымученная улыбка растянула мои пересохшие губы. Нгала рассеянно ответил мне тем же, и эта кража улыбки дала мне в ту минуту спасительное чувство облегчения. Может быть, это покажется вам странным, но именно тогда, и только тогда, я вспомнил о Джиме. Все страхи, весь стыд, казалось бы преодоленный, нахлынул и опалил мне щеки, когда я повернулся к нему. Но разве он не был там со мной?

Как большая сломанная кукла, он валялся на земле.

— Джим! — позвал я с неясной надеждой.

Нгала с трудом преодолевал слабость и глухоту, вызванные многочасовым напряжением, так что я быстрее него подбежал к Джиму и повернул его лицом вверх. И, словно ужаленный, отскочил в сторону: его глаза, вновь ставшие серыми, смотрели на меня в упор с невыносимой суровостью, словно произнося неписаный приговор.