Тем временем Драницын поднял бойцов в атаку...

В донесении полковника Роулинсона, которое впоследствии было найдено в Архангельске, весь этот эпизод излагался так:

"Внезапно у нас в тылу появились совершенно пьяные латыши. С дикими возгласами они стали кидать гранаты. Мы огнем винтовок и пистолетов встретили одуревшую от алкоголя банду. Мой лейтенант Хэнки ликвидировал нескольких. Но, к несчастью, наши минометы бездействовали. Они были повреждены взрывом гранат. Неожиданно появилась новая цепь красных с ручными пулеметами, засыпавшая пулями наших храбрецов. Возникла угроза окружения. Мы вынуждены были отступить. Впредь до получения от разведки точных сведений о силах противника я изменил направление и приказал всему отряду собраться в кулак и уходить в глубь леса..."

Ветер шумел, взметывая ветви ольхи. Невдалеке от жарко пылавшего костра маячила в темноте фигура с винтовкой. Тут же лежали накрытые брезентом тела погибших бойцов. Завтра утром их должны были похоронить.

Сидя у костра и задумчиво глядя на раздуваемый ветром огонь, Андрей думал, что и он и Валерий Сергунько могли бы теперь так же лежать под брезентом, как лежат Иван Жарнильский и Петр Маркин. Почему этот мир, существующий десятки тысяч лет, не сумел обеспечить человеку справедливой жизни? Сколько жертв еще понадобится для того, чтобы переделать всю эту бесчестную, бессовестную старую жизнь?

- Что молчишь? Психология? - насмешливо спросил подошедший Валерий.

- Нет, я просто думаю... - ответил Андрей и рассказал о своих мыслях.

Валерий рассмеялся.

- А я полагаю так... Если бы мне сказали: "Получай сто жизней", - все до одной я истратил бы на революцию. Ей-богу, только силой оружия народ добьется новой, счастливой жизни. Что тут думать? - уже добродушно закончил Валерий.

Они зашли в ярко освещенную избу Нестеровых. Петухи пропели полночь, но деревня еще бодрствовала. По улицам сновал народ.

Мелосеев с кнутом в руке стоял возле своего дома, мрачно посматривая на освещенные окна. Калерия распрягла лошадей и завела их во двор, к конюшне.

Как только первые выстрелы донеслись до деревни, Мелосеев погрузил на телегу два больших сундука, разместил на ней семью, запер свой дом и отправился в лес. Когда бой кончился и все стихло, Мелосеев вернулся. Но дом его был уже занят бойцами.

Сейчас они перетаскивали с повозок в пустой мелосеевский амбар добытые в бою трофеи: ящики с патронами, мешки с продовольствием. Каптенармус распоряжался, взводный командир Степанов, стоя у распахнутых настежь ворот амбара, что-то записывал себе в книжечку. Боец светил ему фонарем.

Мелосеев подошел к Степанову.

- Как же это прикажете понимать, товарищи военные? - глядя себе под ноги, спросил он. - Я теперь не хозяин, что ли? Замок сорвали...

- Ты будешь бегать взад-вперед, а мы тебя дожидаться! - сиплым голосом ответил взводный. Голова его была забинтована, лицо выглядело от этого еще более суровым. - Потеснись! Дом большой... Или тебе места мало? Хочешь, чтобы раненые наши валялись на земле, как собаки, а ты блаженствовал?.. Да? Ты этого хочешь, кулацкая душа?

- Батя, - испуганно зашептала Калерия, дергая отца за рукав.

- Отстань! - злобно закричал на нее старик.

Он прогнал дочь и уселся на бревнышке, поджидая комиссара. Но когда Фролов появился, у Мелосеева не хватило духа к нему подойти.

В ночном воздухе разносились перекликающиеся голоса бойцов и деревенских жителей. Вся Ческая, от мала до велика, была взволнована боем.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В ночь на первое августа губвоенком Зенькович звонил по телефону в штаб Северной флотилии и спрашивал Викорста: закончено ли минирование и приняты ли все другие меры на случай появления вражеских судов? Адмирал заявил, что все решения особого совещания выполнены. Зенькович послал людей для проверки. Ему доложили, что мины расставлены, ледоколы находятся на фарватере и в случае надобности в любой момент могут быть взорваны. Было доложено и о том, что мудьюгские батареи получили дополнительный артиллерийский боезапас и способны выдержать продолжительный бой.

А через несколько часов Зеньковичу подали рапорт, присланный комиссаром флотилии:

"Сегодня в шесть часов утра противник показался вблизи острова Мудьюг, в шестидесяти верстах от Архангельска. К плавучему Северодвинскому маяку подошли крейсеры "Кокрен" и "Аттентив", авианосец "Найрана" и транспорт с солдатами морской пехоты. Англичане захватили плавучий маяк и два дозорных тральщика. Советским батареям, находившимся на Мудьюге, было предложено сдаться. Председатель батарейного комитета приказал противнику уйти из русских вод, заявив, что в случае отказа батареи откроют огонь. В ответ на это с английского авианосца были тотчас же спущены четыре гидроплана. Первый из них полетел в сторону Архангельска, остальные три закружились над батареями. Крейсер "Аттентив" малым ходом двинулся вперед.

Когда крейсер приблизился в Мудьюгу, на береговой сигнальной мачте острова был поднят сигнал: приказываю остановиться. Английские гидропланы стали бросать бомбы. Батарейная команда, обстреляв их из пулеметов и винтовок, отогнала к северу. Крейсер направился вслед за гидропланами и отдал якоря в трех-четырех кабельтовых от острова, заняв позицию, позволявшую ему стрелять по Мудьюгу. В девятом часу утра он открыл огонь. Батарея могла отвечать лишь двумя орудиями, другие были кем-то в последнюю минуту выведены из строя. Гидропланы снова начали яростную бомбежку. В то же время к северной оконечности острова приблизился на лодках английский десант. Солдаты, высадившись в числе двух рот с пулеметами и минометами, также открыли огонь.

Три метких попадания советских артиллеристов в крейсер не спасли Мудьюга. Защитники его были обречены. Тогда тридцать пять батарейцев, еще уцелевших, несмотря на огонь с неба, с земли и моря, подорвали орудия, а также и пороховые погреба. Столбы дыма взвились над лесными болотами. Батарейцы побежали к югу, где стояли на причалах лодка и небольшой баркас. Моряки и красноармейцы покинули Мудьюг, стараясь попасть в полосу утреннего тумана, стелившегося над волнами Сухого моря..."

Так в рапорте штаба Северной флотилии описывалась мудьюгская трагедия. Сквозь строчки рапорта, лежавшего перед ним на столе, Зенькович видел героев этого неравного боя. Это были люди в бинтах, с воспаленными глазами, измученные, их форменки и бушлаты были разорваны и пропитаны кровью. Их глаза горели негодованием. Люди кричали: "Измена! Нас предало царское офицерье! Где Викорст? Где Потапов?.. Надо задавить этих гадюк! Надо истребить змеиное гнездо!"

Тогда же выяснилось, что минные поля, поставленные Викорстом, не взрываются, что ледоколы действительно затоплены, однако не на фарватере, и что они не взорваны, а посредством открытия кингстонов просто погружены на дно.

Человек, посланный Зеньковичем, так докладывал ему об этом происшествии:

- Когда я подошел на своем буксире к месту взрыва, вижу, на ледоколах аврал... Подошли лодки и с Мудьюга... Нам кричат: "Уходите, сейчас взрываем!". Тут раздаются отчаянные голоса мудьюжан: "Скорее, товарищи!.. Первый крейсер уже вошел в устье". Я к инженеру-подрывнику, а он тоже кричит: "Уходите, сейчас взрываем!" Мы завели буксир в речную петлю, долго ждали, но взрывов так и не дождались. А когда мы вернулись, нам сказали, что пироксилин оказался испорченным... Ледоколы на моих глазах медленно погружались в воду. Я говорю: "Но вы сдвинулись с места, не там топите". Старший офицер показывает мне приказ командующего, обозначающий место затопления. Я арестовал этого офицера...

Зенькович позвонил Викорсту. Однако в штабе флотилии никто не отвечал, кроме дежурного. Он позвонил Потапову, но и того не оказалось на месте.

Ни Викорста, ни всех его сотрудников, ни начальника гарнизона Потапова уже нельзя было найти. Они скрылись.

Слухи о мудьюгской трагедии проникли в город. Были получены и другие сообщения. Выяснилось, что день тому назад англо-американским десантом занят город Онега, что на Онежский рейд по пути в Архангельск заходила сводная эскадра Антанты и маленький северный городок запылал от ее снарядов. Из Вологды сообщали, что на реке Онеге, в районе Ческой, противник завязал бой с передовыми отрядами Красной Армии и что американский батальон пытается прорваться к Вологодской железной дороге, очевидно, стремясь перерезать ее возле станции Обозерской.