Это был Антон. Антон Басманов по прозвищу "Папик". Потому что его папик — большой чиновник в мэрии — и правда был крут, как три часа варёное яйцо, и Антон на это то и дело нажимал: "А у меня папик…" Жили они где-то недалеко от детдома, и во время вылазок в город Генок с Антоном иногда пересекались. Он вообще был невредный парень, только заносчивый, ну а детдомовских просто презирал, что тут сказать. Без злобы, но презирал. Поэтому многие старались у него не одалживаться и не угощаться за его счёт — а другие наоборот, липли. Это уж кто как.

Но вот такая встреча была не более возможна, чем учёба Папика в этом самом инкубаторе. В смысле, такого не могло быть в принципе.

Но было. Папик — в обносках, с голыми пятками, но с автоматом — сидел в лесу и ел жареную на костре утку. Как бы не соврать, но в окончательной победе русских Генок подсознательно уверился именно в этот момент.

Честно сказать, сперва Генок собирался что-нибудь такое ляпнуть, поинтересней. Но потом сообразил, что ответом вполне могут быть не слова, а самая обычная очередь из автомата. Поэтому, лёжа на животе за кустами, напряжённо раздумывал: а что же ему, собственно, говорить-то?!

* * *

Мальчишек было двое. Оба — лет по 15–16, чумазые, в маскировочных обносках и грязных, но несокрушимых берцах с двойной застёжкой, в ярко-зелёных беретах, с кое-каким снаряжением и с оружием. На поясах — штыки, у одного — АКС-74, у второго — незнакомый Саньке пулемёт с лентами. Они сидели под деревьями, отдыхали, но не переставали смотреть — каждый за спину товарищу.

Санька сидел за невесть как и когда попавшим в цнинские леса гранитным валуном и поглядывал вниз через кусты, как эти двое молчат и, тоже неподвижно сидя, смотрят по сторонам. Санька подумал, что Серёня был прав, когда утром сказал: а почему мы ведём себя так, как будто никого кроме нас на свете не осталось? Может, сначала надо поискать не врага, чтобы тупо его завалить, а других таких же лесовиков?

Да, Серёня умный пацан. Он был прав. Эти двое явно не были захватчиками — ни по возрасту, ни по внешности, ни по знакомым Саньке беретам. Такие носили мальчишки из тамбовской кадетки, с погранцовской роты.

Санька чуть переместил пулемёт. Он уже привык к тяжести MG и ощущал её, как присутствие хорошего друга. Но пулемёт хорошо, а двое парней-погранцов — лучше. Особенно ещё с одним пулемётом. Тем более, что они выглядели не напуганными и не прячущимися.

— Пацаны, — сказал он громко. И изумился — оба тут же оказались — перекатами — за ближайшими деревьями, из-за которых немедленно высунулись стволы. Деловито, быстро и почти бесшумно. — Пацаны, — уже растерянно повторил Санька, — я свой.

Конечно, это звучало глупо. Но потом послышался всё-таки не выстрел, а напряжённый голос, произнёсший бессмертную фразу:

— Свой своему поневоле брат… Эй, свой, из какого фильма слова?

— "Брат-2", — вспомнил Санька. И добавил: — Ну чего, поговорим? Есть о чём!

* * *

Стёпка Пеньков и Алёшка Барутов были кадетами-погранцами из тамбовского корпуса, предпоследний курс. Во время наступления "большого П", как они определяли

всё произошедшее, по корпусу саданули "томагавком", не пожалели. Уж что там и как там было — сложно рассказать, но кое-кто из оставшихся в живых кадетов побежал не к мамочке (а таких было много — наверное, одно дело в мирное время там учиться, а другое…), а драться. Бой на восточной окраине Тамбова был коротким, но яростным и кровопролитным. Конечно, не прорваться противник не мог по определению, но обошлось ему это дорого, хотя спонтанными защитниками никто не руководил. Мальчишки утащили с поля боя своего офицера-воспитателя, раненого в живот и голову, но он всё равно умер у них на руках. Потом видели, как полтора десятка попавших в плен раненых или контуженных защитников — ментов, каких-то гражданских, каких-то военных, двух кадетов с последнего курса — связанных побросали на дорогу и переехали танком. Туда и сюда.

Дальше был лес, скитания с выходами к населённым пунктам и дорогам и злой, отчаянной пальбой по всему, что этой пальбы заслуживало. Кадеты питались тем, что находили в лесу (тут у них шло удачней, чем у детдомовцев) или отбивали. Кстати, пулемёт Алёшки — "миними" — они тоже отбили, свой автомат Алёшка утопил в болоте недалеко от Галдыма, когда уходили от погони.

Санька слушал погранцов и кивал. Потом спросил, поглаживая плавный изгиб пулемётного приклада:

— Ну и это. Пацаны. Что дальше думаете делать?

— Побежим сдаваться, — мрачно ответил Стёпка. — Только носки "кометом" постираем и полосок себе на жопах нарежем, чтоб было издаля-а видать: свои, пиндосы.

Алёшка нехорошо засмеялся и тоже спросил:

— Ну а ты, человек мира? Ты чего делать думаешь?

— Да я не думаю, я делаю, — сказал Санька. Он решился. — Со мной пойдёте?

— А пошли ты с нами, — удивился Стёпка. — Не один хрен?

— Не один, — покачал головой Санька. — У нас это. Типа базы есть.

* * *

Я шёл и размышлял, почему мы ведём себя так, как будто тут никого, кроме нас нет?

Я уже спрашивал ребят об этом и искренне надеялся, что мы найдём в лесах других таких же, как мы. Может, найдём нашего физрука со старшими ребятами?

Ходить по лесу мне за последнее время понравилось. Чувствуешь себя неожиданно спокойно и нервы не мотаются. Вообще по-моему когда кругом зелень — это самая правильная жизнь. Я и в приюте мог подолгу смотреть на обгрызенные тополя напротив, хотя они стараниями коммунальных служб на деревья мало походили. И даже оставшаяся за плечами одинокая ночёвка в лесу оказалась вовсе не страшной. Я усиленно начал бояться ещё когда только-только устроился на ночлег… и вдруг понял, что в лесу не страшно, а красиво и загадочно. Уснул без страха — и проснулся в мире, который был полон косыми лучами утреннего солнца и миллионами сверкающих капелек росы.

Правда, я сильно промок. Но дело шло к полудню, и просохнуть я успел тоже.

А ещё я успел выйти на полузаросшую тропинку. По ней уже сто лет никто не то что не ездил, но, похоже, и не ходил, однако я насторожился, замедлил шаг и шёл, прислушиваясь. И был вознаграждён.

Впереди стреляли…

…Тропинка выходила к кустам, по краю цепочкой огибавшим большущую луговину. Чуть в стороне оказалась настоящая просёлочная дорога. Вот такие декорации. И на их фоне разыгрывался нехилый спектакль.

Происходившее на луговине было интересным и весёлым. Во-первых, у края луговины стояли три "хаммера". Один скучно горел. Рядом лежали два трупа. Вернее — один лежал, второй свисал из верхнего люка. Ещё два трупа лежали на дороге, ещё пять виднелись на лугу. С десяток живых шустро ползали по лугу в разных направлениях.

Выглядело это какой-то идиотской игрой, тем более, что по ним никто вроде бы…

Трх! Я не понял, откуда донёсся звук, но один из ползунков ткнулся лицом в землю. Остальные открыли беспорядочную пальбу в разные стороны, и я увидел, как вскинулся и осел под шумок ещё один. Потом — тоже непонятно откуда, вроде бы отовсюду — донёсся мужской голос:

— Пиндосы, а пиндосы! Бросай оружие, а то всех перещёлкаем!

Пальба в разные стороны. Як в кино. Но в жизни, похоже, удача отвернулась от воинов демократии. Ещё один — это я видел точно — получил пулю в висок, другой — в затылок вроде бы.

— И их осталось восемь. — пробормотал я, теперь точно подсчитав уцелевших. Картина мне нравилась. Только я не мог понять, кто же так здорово постреливает и сколько их, этих стрелков? А голос опять раздался:

— Пиндосы, ну хватит в камбойцев играть, тут вам не Дикий Запад, а Русь-матушка, тут всё всерьёз, хоть и в шутку!

Пальба… Ещё один готов. Оставшиеся семеро залегли плотно. Потом один пополз к "хаммерам", ага, решил добраться до рации. Я прицелился, собираясь тоже повеселиться, но тут как раз опять хрякнул выстрел, и янки осталось шестеро.

— Энд шо маст го о-о-о-он! — веселился невидимка. — Бросай оружие, вам говорю, вставай с поднятыми руками! Это… дроп ё ганз, стенд ап, хэндз ап энд го ту зе род! Квикля!