Тигры заворожили его.

Белокурая девочка кусает губы. Сердце у неё колотится. Наконец, она не выдерживает и крепко зажмуривает глаза. Старый господин чувствует, как у него дрожит рука, опирающаяся на трость с набалдашником из слоновой кости. Однажды он видел, как тигры растерзали дрессировщика. Почти всех укротителей ждёт подобная участь. Он знал, что приручённые звери становятся тогда опять дикими, разъярённо кидаются на прутья решётки, рычат и кусают друг друга.

— Гоп!

Изящный прыжок — и укротительница снова стоит посреди манежа.

Встряхивает чёрными, как вороново крыло, волосами. Откидывает носком туфли шуршащий шлейф платья. Улыбается. Кланяется. Под рокот аплодисментов щедро дарит воздушные поцелуи зрителям партера, лож, галёрки.

На деревянном помосте, обтянутом красным сукном, оркестр играет туш — гремят трубы и барабаны поют флейты и кларнеты... Дзинь-дзинь! Дзинь-дзинь! — звенят медные тарелки от ударов серебряных молоточков.

Торжественный парадный марш.

Двенадцать бенгальских тигров направились к бархатному занавесу в глубине арены. Пора обратно в клетки.

Тигры идут цепочкой, как большие послушные кошки. Помахивают тяжёлыми длинными хвостами.

Их жёлтые стеклянные глаза глядят прямо перед собой.

Мягкими бархатными лапами они бесшумно ступают по песку.

II . Фрам капризничает

Это было действительно прощальное представление.

Никогда ещё в цирке Струцкого не было такой разнообразной программы. Гимнасты и эквилибристы. Лошади и слоны. Обезьяны и львы. Пантеры и собаки. Акробаты и клоуны. И все они состязались в ловкости и смелости, выносливости и презрении к опасности, словно старались, чтобы их надолго запомнили.

Зрители то хохотали до упаду, изумляясь и радуясь клоунам в широких панталонах и колпаках с бубенцами, то замирали от волнения, глядя на головокружительные прыжки гимнастов в чёрном трико.

На груди у гимнастов был вышит череп. Они перелетали с одной трапеции на другую, а внизу не было даже страховочной сетки, которая обычно натягивалась под ними.

— Хватит! Перестаньте! Довольно! — раздавались возгласы публики то из партера, то с галёрки. Зрители не выдерживали напряжения этой дерзкой игры со смертью.

Но гимнасты в чёрных трико лишь улыбались и покачивали головой: «Как довольно? Терпение, господа, у нас есть и ещё кое-что в запасе».

Гимнастов было четверо: двое мужчин и две женщины. Они раскачивались на тонких трапециях под самым куполом в ослепительном электрическом свете. Перекликались и проносились над бездной, оказываясь то тут, то там, то снова на прежнем месте. Они встречались в воздухе, скользили, меняя руки, с одной трапеции на другую, соединялись в одну чёрную гроздь, разматывались цепочкой и вновь раскачивались на подвижных трапециях, улыбаясь онемевшей от страха толпе и натирая ладони тальком, чтобы начать всё сначала.

Лёгкие, ловкие, они мелькали, как белки среди ветвей соснового бора. Но белкам не грозит опасность сорваться при малейшем неточном движении и разбиться насмерть на утоптанной арене...

После гимнастов настал черёд грузных серых слонов с ушами, как огромные лопухи. Они тяжело переступали массивными, похожими на столбы, ногами, поднимали хобот и, как из душа, окатывали себе спины холодной водой, потом вставали на задние ноги и приплясывали под музыку. Добродушные великаны слушались самого тоненького прутика и потешно дудели.

Появился на арене и глупый Августин.

Как всегда, этот лопоухий балбес вылез из-за бархатного малинового занавеса совсем некстати. Фалды его фрака волочились по песку. Длиннейшие башмаки напоминали лыжи. Он напялил на себя пять жилетов, пёстрый галстук и стоячий воротник, похожий на манжетку. Нос у Августина был как помидор, а рыжие волосы щетинились, точно иглы ежа. Не моргнув глазом, он сносил пощёчины, колотушки, но от удара толстой доской по голове у него на макушке вдруг вскочила красным фонарём шишка, а из волос полыхнул огонь и повалил дым. Споткнувшись о ковёр, клоун растянулся во всю длину — и тут, как на грех, в его панталонах сама по себе заиграла детская гармошка. Потом он стащил часы-ходики с маятником и гирей, сунул их в широченный карман, выставив напоказ цепочку, и, красуясь, стал прогуливаться по арене, словно важный барин по главной улице. А часы оказались вдобавок с кукушкой и закуковали как раз в ту самую минуту, когда их владелец спросил Августина, не знает ли он, кто их украл. Этот шут гороховый попадал всё время впросак, нёс несусветную чепуху, ссорился с Тото и Танасе, двумя другими клоунами. Он мешал им петь, потому что, видите ли, сам хотел немедленно обучиться этому искусству. И конечно, всегда оказывался в дураках, как ему и положено.

Голубоглазая девочка в белой шапочке совсем позабыла свои недавние страхи и больше не цеплялась за дедушкин рукав. Она разрумянилась от смеха и весело топала ножками.

Топал ногами от восторга и Петруш, спустившийся с галёрки вниз, к самой арене, и не обращавший никакого внимания на хмурого билетёра в голубой униформе с блестящими пуговицами.

Вдруг к клоуну подкрался сзади ослик и, ухватив его зубами за панталоны, уволок с арены.

Японские артисты жонглировали тарелками, бутылками, мячами, апельсинами, обручами. Был парад коней. Наездница в короткой юбочке очаровала зрителей своим изумительным искусством. Силач-атлет лёжа держал на груди мельничный жёрнов, и на этот жёрнов встали пять человек. Потом этот жёрнов прямо на груди атлета раскололи молотками. Обезьяны ели за столом и катались на маленьком, как детская коляска, автомобильчике. За рулём сидела обезьянка-шофёр. Негодник привык к большим скоростям и носился по арене, отчаянно сигналя. На крутом повороте автомобильчик перевернулся. Старая обезьяна ухватила шофёра за ухо и так наподдала ему в наказанье, что он на предельной скорости, но уже без всяких сигналов понёсся по арене дальше. А ещё одна обезьянка играла на гармошке и даже курила сигары.

Смех начал понемногу стихать, и зрители уткнулись в программы. То тут, то там возникал недоумённый ропот.

Где Фрам, знаменитый белый медведь?

Среди зверей-артистов Фраму не было равных. Он выступал один, без дрессировщика. Совсем как человек. Выходил он на арену на задних лапах, поднявшись во весь свой огромный рост и кланяясь во все стороны зрителям, заполнившим ярусы. Заложив за спину одну лапу, Фрам поднимал другую, прося тишины, и ходил по арене, пока не стихали аплодисменты.

Потом начинал выступление.

Он взбирался на шест, как моряк на корабельную мачту, катался на велосипеде, ловко балансируя на деревянных мостках-качелях, делал двойное сальто-мортале, пил пиво из горлышка бутылки.

Фрам умел быть и смешным и серьёзным.

Широким жестом медведь приглашал зрителей партера и галёрки помериться с ним силой. И всегда находился какой-нибудь охотник, чаще всего с галёрки. Правда, обычно это был цирковой силач-атлет, нарочно подсаженный к зрителям. Поединок кончался на потеху публике, потому что Фрам был не только сильным, но и весёлым зверем. Одной лапой он мягко опрокидывал соперника на ковёр и принимался махать другой, как судья: раз, два, три, четыре, пять... Под дружный хохот силач поднимался, пристыженно отряхивался, а Фрам лапой приглашал следующего:

«Ну, кто ещё желает! Прошу, смелей!..»

Но никто не желал.

Медведь с досадой разводил лапами:

«Эх вы, слабаки... Легко хорохориться издали!..»

Проделки Фрама изумляли и веселили зрителей.

Дети любили его за то, что он их смешил.

А взрослые любили за артистичность, удивляясь, откуда в тяжеловесном диком звере из безлюдных ледяных пустынь столько доброты и ловкости.

Представление без знаменитого белого медведя Фрама было неполным, незавершённым.

Мисс Эллиан со своими бенгальскими тиграми совсем другое. Она наглядно показывала, что человек может подчинить своей воле даже самых жестоких хищников джунглей. Мисс Эллиан держала зрителей в напряжении. Уходили с арены тигры, и зрители облегчённо вздыхали.