Женщина. Ну и что? Согласилась?

Фрада (подмигивает). Как не согласиться, когда я сказала, что это будет подарок к поминальному дню ее покойной матушки? Согласилась, даже с радостью. Я уж и бархат запасла, и нитки с иголками. Вот сейчас посмотрим на старые образцы из синагоги и сразу начнем. (вздыхает) А там, глядишь, и кушать начнет.

В дверях синагоги появляется Энох, и Фрада поспешно подходит к нему.

Фрада. Реб Энох! Реб Энох! Добрый день! Вас-то мне и надо. Помните, вы обещали показать нам с Лиенкой старинные вышивки для кивота? Нельзя ли сейчас посмотреть?

Энох. Отчего же нельзя? (кланяется Лее, все еще стоящей в сторонке) Здравствуйте, госпожа Лея. Пойдемте, я покажу.

Фрада. Нет, нет, реб Энох. Внутри темно, что там разглядишь при свечах? А нам на шов посмотреть надо, да на узелки малые. Вы уж нам сюда вынесите.

Энох (чешет в затылке). Да там много. Пойдемте, хоть выберем, какие покрасивее.

Фрада. Выбрать — это можно. Лиенка…

Лея (устало). Ты иди, Фрада, а я тут подожду, на скамейке.

Фрада (после секундного колебания). Ну, как хочешь, девочка. Только никуда не уходи, ладно?

Фрада и Энох уходят. Лея присаживается на скамейку рядом с Женщиной.

Женщина. Старая у вас синагога. Аж почернела от времени.

Лея. Очень старая. Никто и не помнит, как ее строили. Рассказывают даже, будто и не строили ее вовсе, а так и нашли под землей, готовую. Может ли быть такое?

Женщина. Все может быть, девочка. Мне так вот что чудно: она ж деревянная. Неужто не горела ни разу? Пожары-то, небось, каждый год случаются.

Лея. Конечно, случаются. Фрада говорит, что на ее только памяти город два раза дотла выгорал. И только синагоге ничего не делается. Раз, когда гайдамаки жгли, уже и крыша на ней занялась. Так говорят, будто прилетела огромная стая голубей и огонь крыльями затушила. (улыбается) Вот ведь что напридумать можно.

Женщина (осуждающе). Ну почему же «напридумать», девочка? Люди говорят, значит, неспроста. Народ, он ведь врать не станет.

Лея (пожимает плечами). Не знаю. Наверно. Я там внутри только один раз и была. Страшно как-то. Темно, и стены не белены.

Женщина. Так это и понятно. Нельзя в синагоге стены белить. Разве ты не знаешь? Бывают дни, когда Господь начинает плакать по разрушенному Храму, а вместе с Ним плачут все ангелы и праведники. И слезы их горючие капают с небес прямо в синагоги, капают и текут по стенам. Потому-то в самых старых синагогах стены делаются совсем черными от слез. Как же белить по заплаканному, доченька? Нельзя это.

Под самый конец ее рассказа появляется вышедший из синагоги Ханан. Увидев Лею, он останавливается, как вкопанный. Лея тоже замечает его и словно окаменевает. Последней, проследив за взглядом Леи, реагирует на его появление Женщина.

Женщина (шепотом, Лее на ухо). Этот юноша — святой. Он давеча мою Ривку молитвой вылечил. Его зовут Ханан.

Лея (эхом). Ханан…

Ханан. Лея…

Лея встает, закрывает лицо руками, отходит в сторону. Звучит зонг «Разлука».

Ханан приближается к Лее и останавливается на некотором расстоянии от нее — так остерегаются подходить вплотную к святыне. Он хочет сказать ей что-то, но это получается у него не сразу. Поначалу оба говорят, не глядя друг на друга, словно соприкосновение даже одним только взглядом уже чрезмерно.

Ханан. Лея, я…

Лея (вытягивая руку, словно защищаясь). Нет-нет, молчи! Как ты мог? Как ты мог?

Ханан. Лиенка, я…

Лея. Как ты мог? Да знаешь ли ты, что я чуть не умерла от горя?

Ханан. Но что я мог сделать тогда, любимая? Реб Сендер отказал мне в твоей руке, выгнал из дома. И я…

Лея. Ты даже не попрощался со мною! Ты просто ушел, ничего не сказав! Исчез, будто ничего не было! Будто я для тебя никто! Как ты мог?

Ханан (горячо). А что можно было сделать, Лиенка? Лечь под крыльцом твоего дома? Лезть к тебе в окно? Бродить по городу и жаловаться каждому встречному? Сама подумай, какие пошли бы тогда разговоры. Люди, хоть и не злые, но языки у них длинные, машут, как помело. А помело, оно помело и есть: нет-нет, да и зацепится за мусорное, злое слово. Любого праведника оклевещут, дай только повод. А уж про девушку и говорить нечего — даже такую чистую, как ты, с грязью смешают. Кем бы я был, если бы навлек такую напасть на тебя — самое дорогое для меня существо, свет очей моих, радость жизни моей…

Лея. Милый мой… как ты, наверное, страдал! Не было минуты, чтоб я не думала о тебе: как ты там, один-одинешенек, среди чужих людей, без дома, без одежды, без гроша в кармане. Представляла себе всякие ужасы: как ты замерзаешь в снегу, как схватили тебя гайдамаки и волокут на костер, как панские казаки избивают тебя нагайками, как погибаешь ты от голода на бесконечной степной дороге. Боже, Боже… как мне было страшно, как тяжело! А ты? Что тебе пришлось вынести все эти годы?

Ханан. Два года, Лиенка.

Лея (гневно). Два! Видишь? Ты можешь их сосчитать, да еще и так коротко! Два! Сказал, как отрезал. А для меня это была вечность, понимаешь ли ты это? Вечность! Ты-то ушел, взял тоску-разлуку с собой, потащил ее по дальним дорогам, чтоб запылилась, чтоб устала, чтоб сбила ноги до колен! Посадил ее рядом с новыми людьми, чтоб не так выделялась, сунул в незнакомую толпу, чтоб потерялась, растворилась, исчезла. Так ведь, так? Ты морил ее голодом, пугал страданиями! Немудрено, что в конце концов она отстала от тебя, черная гадина! А каково было мне? Ты-то ушел, но куда могла деться от разлуки я — та, что осталась на месте? Об этом ты подумал, ты, такой заботливый? О том, каково мне было сидеть вон за тем окном, глядя вот на эту дорогу, на эту площадь, на эти дома? Каждый день, каждый час, каждую минуту — все та же картина, все те же лица, все те же слова… и ты, ты, ты — в каждой черточке, в каждом лице, в каждом слове! Вот на этой скамье ты сидел, вот за этим столом ты давал мне уроки, в эту дверь входил, эта лестница скрипела под твоими шагами! Эту песенку ты любил, а эту — не переваривал; над этим человеком мы посмеивались, а этого боялись, это слово звучало в твоих устах так, а то эдак… (хватается за голову) Удивительно, как это я не помешалась!