Рассказ Нечаевой [11], описавшие то, что тысячи лет было лишь изустным преданием, не могли не волновать. Хотелось скорее уйти в пустыню, чтобы продолжить изучение опыта туркменских чабанов. Без пастушества и сегодня не обойтись. Пустыни и степи кормят мир мясом.

Присматриваясь к тому, как Язклычев слушал меня, я все больше ощущал сложность характера этого человека. Сквозь решительные, властные черты лица руководителя большого совхоза просвечивали вдумчивость, неторопливость в мыслях, уважение к собеседнику, так знакомые мне по общению с пастухами.

— Трудно быть чабаном. Сам знаешь, никто не хочет спать у костра, — заметил директор.

— Нужно научиться управлять отарой издалека, не

ходить за ней следом. Тогда многие трудности исчезнут, пастушество станет иным…

— Ну что ж, такая наука нужна. Пошлем в лучшую бригаду…

…Между тем темнело, холодало, по сторонам тянулись все те же барханы, дорога казалась мне затянувшейся, пора было и приехать. Наконец мы добрались до бетонной прямоугольной кошары. Подошел Нурягды, бригадир, как объяснил мне Пишик-ага, поздоровался со всеми за руку. Мы перетаскали мешки с мукой в кошару, сложили у одной стенки. Машина отправилась обратно, увезя с собой Нурягды.

Не зная, куда себя деть, я бродил сиротливо у кошары, а Пишик-ага тем временем принес вязанку веток, запалил прямо у стенки кошары костер.

— Ночуем здесь? — спросил я, не понимая, добрались ли мы до стоянки бригады. Не было ни овец, ни дома, ни палатки, вообще ничего, что можно было бы принять за хозяйство бригады. Назначения пустой безжизненной громады кошары я пока не знал.

— Здесь ночуем, — ответил Пишик-ага. — Ты отдыхай, а я пойду к отаре.

Оставшись в одиночестве, я дремал у костра, подложив под бок рюкзак, иногда подбрасывал дров, жалея, что не посмотрел, где их Пишик-ага собрал. Ветки были какими-то странными — снаружи зелеными, внутри коричневыми, словно гнилыми. Попадались и сухие коряги — крученые, дряхлые. Я впервые видел дрова из саксаула.

Горел костер хорошо. Несколько раз я слышал, как приближалась отара — характерный топот овец, редкое блеянье. Потом все стихало. Огонь освещал небольшую площадку вокруг, дальше простиралась непроглядная тьма.

Наконец, уложив отару неподалеку от костра, пришли чабаны: Пишик-ага и Овезли — молодой, лет двадцати, парень. Вместе мы ужинали. Я рассказывал, чем интересуюсь в отаре.

Потом Овезли ушел поближе к отаре. Пишик-ага постелил на песок кошму. Уже засыпая, я почувствовал, как Пишик-ага заботливо укрыл меня шубой.

С утра вместе с Пишик-ага мы отправились в отару. Старик охотно отвечал на мои вопросы и рассказывал сам. Ему сразу же понравилось учить меня туркменским словам.

Вот на снегу встретилась цепочка следов, словно отпечатки детских ножек.

— Кырпы, — объяснил мне Пишик-ага. — Кьтрпы. — Сломав веточку, он приставил ее торчком к своему боку.

— Дикобраз! — воскликнул я, радуясь, что догадался.

— Илан, — чертил старик палочкой по снегу извилистую линию.

— Змея.

— Когда я родился — вот такой был. — Пишик-ага смешно надул щеки, сузил глаза, потом зашипел. — Как кошка. Отец назвал — Пишик, по-туркменски «кошка». Теперь — Пишик-ага.

У старика и впрямь было округлое лицо. Удивительно, как легко он двигался, сбегал с барханов.

Фигурка Пишик-ага казалась почти мальчишеской. Он носил огромную, кудрявую шапку и ватный халат, туго перепоясанный зеленым платком.

Особенно много я его расспрашивал про овец. Различает ли отдельных животных, как проверяет — не остались ли овцы в песках? Пока мои вопросы были не очень дельными: я плохо знал овец. И ответы Пишик-ага давал не слишком интересные.

— Которых овец знаю, которых нет. Больше не знаю.

Каждые два дня считаем овец в отаре — так и узнаем, все ли дома.

В первый же день я убедился, что в пустыне отара расходится очень широко. Чабаны не препятствовали этому, они шли все время справа, поджимая овец налево. Несмотря на вольную пастьбу, овцы держались довольно близко друг от друга, но зато небольшими группами — голов по двадцать — тридцать. Я обратил также внимание на многочисленные цепочки овец, переходивших с места на место.

Пишик-ага довольно быстро убедился, что моя работа не мешает отаре спокойно пастись. Часа два походил вместе со мной, а потом ушел к кошаре. Нужно было найти верблюдов, на которых бригада перевозила имущество. Мы остались с Овезли вдвоем в пустыне, если, конечно, не считать восемьсот овец и коз.

Я поднимался на поросший кустарником песчаный бугор, на минуту задерживался здесь, чтобы оглядеться вокруг, и спускался в котловинку. Идти по сырому песку было нетрудно. Вверх — вниз, вверх — вниз я переходил по песчаным буграм, поросшим прозрачными деревцами саксаула. По склонам бугров, задерживаясь у кочек с сухими хвостами селина, паслись овцы. Завидев меня, они тревожно оглядывались на соседок, какая-нибудь трогалась первой, и за ней тотчас же выстраивались вереницей другие.

Овцы были спокойнее, позже замечали меня, если паслись в глубине отары. Случалось, я оказывался всего в нескольких шагах. Овца смотрела то на меня, то на соседок, словно не веря своим глазам, не понимая, почему не встревожены остальные. Она то задирала голову, оглядывалась, то опускала ее до песка, принюхивалась. Ее беспокойство, наконец, замечали соседки, мигом тревога распространялась вокруг, овцы шарахались в стороны.

То подходя к отаре со стороны, то тревожа овец из глубины стада, я мерил на глаз дистанцию, с которой они пугались. Снимал кинокамерой, как воспринимают друг от друга сигнал тревоги соседние животные. Уже в Москве, рассматривая кадры кинопленки, я смог убедиться, что во время пастьбы овцы следят лишь за поведением ближайших двух-трех соседей. Если же отара была встревожена, бегство одной группы овец воспринималось другими даже с двухсот метров.

Снизу, из котловинок я нередко видел на вершине бугра коз. На фоне белесого неба четко выделялись их рожки. Козам словно нравилось красоваться. Пастись они предпочитали, привстав на задних ногах: объедали верхушки кустов саксаула и кандыма. У них с овцами были разные вкусы. Те кормились нижними побегами и не вставали на задние ноги.

Песчаные бугры, вроде бы и не слишком одинаковые, создавали удивительно монотонный пейзаж. В нем не было простора. Глаз терялся в лабиринтах холмов, гребней, котловин. И лишь геодезическая тренога, видневшаяся километрах в пяти к северу, позволяла мне как-то сориентироваться, найти себя в этом узорно-запутанном мире.

И тренога, и Овезли, темную фигуру которого я временами замечал на одном из барханов, всякий раз оказывались совсем не там, где я их ожидал. Я не понимал, ни куда движется отара, ни как ею управляет Овезли. Казалось, овцы разошлись от горизонта до горизонта.

В нашей отаре было 755 овец и 55 коз. В первые дни я пытался запомнить хотя бы некоторых из них и как будто преуспел в этом. Быстрее всего я познакомился с козами. Тут помогали и рога, и пестрота окраски, и разница в размерах. Как было не заметить крупного черного козла с огромными дугообразными рогами.

Вела отару куда менее приметная коза — неряшливая на вид, лохматая, рыжевато-черная с проседью. Она отличалась необыкновенной живостью, то и дело норовила куда-нибудь отлучиться из отары. Чабаны частенько на нее покрикивали, замахивались таяком, однако ценили. Пишик-ага не раз говорил мне про нее: «Команду хорошо понимает. Когда ветер сильный, очень помогает нам».

Завести знакомых овец оказалось труднее. Мне удалось запомнить лишь приметных животных. Несколько овец хромали, у некоторых были обломаны рога или чем-то резко отличалась окраска. Конечно, я быстро взял их на заметку. Список таких овец постепенно увеличивался. Плохо лишь, что я не мог их различать издалека. Между тем это было необходимо. Первые наблюдения показали, что многие овцы держатся в одном и том же месте отары. Были передние и отстающие овцы, правые и левые, те, что пасутся с краю, и те, что предпочитали находиться в гуще отары. Но все это требовалось доказать. Отара то и дело совершала круг, овцы перемешивались. Одни паслись, другие деловито шли мимо них. Мне хотелось понять, что заставляет их менять место пастьбы? Кто из животных начинает движение, выбирает его направление? Кто первый пугается, поворачивает вспять, пытается смешаться с гущей отары, когда чабан звонко, тонким голосом кричит «Оуш!»?