— Москва видна!..

— Что ты понимаешь?!

Митька тоже, обмыв кисть, стал есть. От кислоты скулы сводило, но он старался не подавать виду.

Потом все-таки он раздал оставшийся виноград пацанам на Амвросиевской. Те тоже кривились, но ели.

Митька любил в Калужинске устраивать спортивные состязания. Не было такого вида спорта, в котором бы Митька не «петрил», как он сам выражался.

В Калужинске ребята сделали яму с песком для прыжков в длину. Воткнули у края ямы две палки, приспособили к ним перекладину — и прыгай, пожалуйста, в высоту. Волейбольную площадку тоже разбили сами: врыли два столба, а вместо сетки натянули веревку.

В волейбол Митька играл как бог. Ребята так и говорили: играет как бог! Он хорошо видел поле, удар у него был сильный и точный. При своем росте, метр восемьдесят восемь, и невероятной прыгучести он действительно играл виртуозно.

Чтобы придать азарт игре, он нередко брал с собой на площадку только Вовку. А против них — целая команда, шесть человек.

Конечно, прежде чем брать Вовку, он тренировал его, натаскивал, учил, как выбрасывать мяч для удара.

Тренером он был беспощадным, жестким. Сколько обидных слов слышал от него Вовка, сколько раз плакал. Доходило до того, что Вовка иногда кидался с кулачками на старшего брата. Выбросит Вовка неудачно или не сумеет в падении взять мяч — Митька и начинает:

— Сосиска ты! Дамочка! Понял? — А на лице такое презрительное выражение, будто перед ним не человек, не брат его, а пустое место.

Но так было только на тренировках. Во время игры Митька никогда не обижал младшего брата. А тот уж старался, конечно, вовсю. И когда хорошо получалось, после игры Митька подойдет, обнимет Вовку за плечи, скажет только: «Пошли купаться…» Или: «Хочешь мороженого в вафлях?» И не было тогда человека счастливее Вовки.

Иногда они ходили в городской парк. Здесь была настоящая волейбольная площадка. Летом в парке собирались студенты, приехавшие домой на каникулы. Команды играли на высадку. Митька сначала брал свисток и судил, присматривался. Потом подходила его очередь набирать команду. Он подталкивал к площадке Вовку и выходил следом. Естественно, противники обижались:

— Ты что, смеешься над нами?

— Ну вам же легче будет, — лениво говорил Митька и расслабленной походкой шел на четвертый номер.

В первые удары он не вкладывался. И счет становился в пользу противника. Болельщики, конечно, были на стороне Митькиной команды: ведь двое против шестерых. Но вот Митькины удары становились все сильнее и точнее. Он метался по полю, как борзая, чтобы в любом углу площадки принять первый мяч, послать его Вовке, и, когда тот выбрасывал над сеткой, быстро выдвигался на первую линию и бил! Он выпрыгивал над сеткой чуть ли не до пояса и легко обходил двойной блок. Вовка, весь потный от усердия и нагрузки, не раз слышал, как болельщики говорили:

— Это не человек, а стальная пружина…

— Как кошка!..

— У этого парня большое спортивное будущее…

— Да, дает малый…

И хотя Вовке было чуть-чуть, самую малость, обидно, что его усердие, его самого никто не замечает, в эти минуты он был безмерно горд братом.

Бывало, конечно, что противники подбирались сильные, разрядники, и, как ни выкладывался Митька, как ни метался по площадке, как ни пытался вытаскивать в падении безнадежные мячи, они все же проигрывали.

Победы и поражения, казалось, Митьку оставляли равнодушным. Как только кончалась игра, вся его энергия, все чувства прятались, уходили куда-то вглубь, внутрь. Вовка вытирал ему полотенцем мокрую спину с налипшим на ней песком. Потом Митька спокойно, с ленцой одевался — натягивал парусиновые брюки, выцветшую сиреневую футболку. Кепочку напяливал чуть набок, по-блатному. Из-под кепочки вился белый чубчик. Брал потертый спортивный чемоданчик и ленивой походкой шел к выходу. Иногда чемоданчик он доверял нести Вовке.

Как-то в парке после игры к ним подошел мужчина в спортивном костюме:

— Ты из какого общества, парень?

— Из «Металлурга».

— Как тебя зовут?

— Дмитрий.

— Приходи в четверг на «Динамо». Часов в шесть… Сможешь?

— Смогу.

На стадионе «Динамо» тренировалась сборная города. Митьку включили в нее. Теперь тренировки были четыре раза в неделю. На игры приходилось выезжать в другие города. Митька и раньше не очень хорошо учился, а тут пошли сплошные тройки.

— Совсем парень от рук отбился, — жаловалась Нюра соседкам.

Отец, приходя с работы, тоже время от времени холодно спрашивал:

— Долго ты будешь прыгать, как стрекозел?! За ум пора браться!..

Иван Григорьевич носил форму железнодорожника. Форма придавала всему его виду строгость. Выпив перед обедом рюмку водки, Иван Григорьевич оттаивал, говорил уже другим тоном:

— И что из тебя выйдет, Махачкала?..

После окончания школы Митька подал документы в Ленинградский физкультурный институт имени Лесгафта. Поехал «в Питер». Там на него только посмотрели и сказали:

— Лишь бы вы двойку на экзамене не получили… А так считайте, что вы уже приняты…

Но в конце августа из военкомата пришла повестка. Физкультурный институт не освобождал от службы в армии. И Митька гулял последние дни дома.

Первого сентября Коля, Вовка, другие ребята с Амвросиевской пошли в школу. Митька сидел дома и ждал вызова из военкомата.

От нечего делать зачастил в Калужинск, ловил птиц. Но и это занятие не принесло прежней радости: нет рядом Коли, нет Вовки.

А осень выдалась отменной, теплой. Однажды, лежа на солнышке, на мягкой еще траве, пригревшись, Митька заснул.

— Эй, Аника-воин!.. А ну просыпайся!

Митька открыл глаза и увидел сначала белесое осеннее небо, а потом уже женщину, Фирку, их соседку.

— Разметался, как красна девица на полатях. — Фирка улыбнулась, показывая свой золотой зуб. — Добрые люди роблять, а ты?..

В словах Фирки не было укоризны. Она стянула с головы платок и стала вытирать им потное лицо.

Митька, все еще лежа, все еще не совсем проснувшись, скользнул невольно взглядом по ее крепким ногам и, смутившись, приподнялся.

— А я смотрю — лежит… Думаю, чи живой, чи нет? — не умолкала Фирка, чему-то радуясь.

Митька вскочил на ноги:

— А ты что здесь делаешь?

— А вон… — Фирка показала рукой.

В стороне стояла тачка, уже наполовину наполненная душистой скошенной травой.

— Помог бы?..

— А я не умею.

— Чего уметь-то? Лишь бы силушка была… Вот смотри! Берешь вот так и — раз-раз-раз…

Коса, казалось, сама ходила у Фирки.

Митька взял косу.

— Да не так же, не так… Мужик называется!

Фирка ласково тронула Митьку за руку, коснулась его плечом… На Амвросиевской нередко Митька и Фирка встречались у колонки с ведрами в руках. Митька и не подозревал, что Фирка только заметит, что он начинает поливать огород, хватает ведро — и на улицу.

— Здорово, сосед!.. — первой здоровалась она.

Когда Митькино ведро наполнялось, Фирка подставляла свое, тут их руки и касались… Эти прикосновения волновали Митьку.

Митька стал косить. Плохо, хорошо ли, но косил.

— Отдохни, — сказала Фирка и платком вытерла ему лоб и шею. — Еще чуток — и кончим.

Присели перед дорогой. Фирка чуть наклонилась к Митьке. Вырез на ее кофте был глубокий.

— Умаялся? — сочувственно спросила она.

— Немного, — тихо ответил Митька, не имея сил отвести взгляд от влажной ложбинки между белыми, незагорелыми грудями.

— Ну, поехали. — Фирка вскочила.

Митька впрягся в тачку и легко покатил.

Но перед Амвросиевской Фирка остановила его:

— Давай я сама. А ты бери клетку и иди своей дорогой, а то знаешь, какие злые бабьи языки!

Митька вылез из оглобель, на секунду Фирка прижалась к нему, прошептала, будто кто-то мог подслушать ее на пустынной дороге:

— Я сплю на сеновале, если хочешь, приходи, когда все заснут…