В «Адлоне» было пусто и тихо.

Штайнгау спустился по винтовой лестнице этажом ниже, в ресторан. Как всегда, он сел в углу так, чтобы за спиной у него была стена. Это стало уже профессиональной привычкой.

Он выпил двойную порцию коньяку и заказал еще. Ничто не давало его мозгу такого отдохновения, как легкое опьянение. Даже сон не шел в сравнение с этим.

Раньше в «Адлоне» было шумно, гремела музыка, а теперь помост для оркестра пустовал.

Штайнгау пил и, не отрываясь, смотрел на пустой помост. В его воображении, как случалось уже не однажды, всплывало потускневшее, размытое временем и казавшееся теперь призрачным лицо…

Он закрыл глаза и мысленно перенесся в далекое прошлое, в Париж…

Кабинет группенфюрера был обставлен скупо. Поэтому так бросалась в глаза огромная черная свастика на стене, задрапированной красным материалом. В углу, у окна, стоял дубовый письменный стол, посередине его — оригинальный чернильный прибор. Панель прибора разбита на черные и белые квадраты, как на шахматной доске. Чернильницы выполнены в форме людей. Этот прибор Штайнгау подарил один генерал. Его корпус стоял во Франции. Генерал был должником группенфюрера: тот в свое время оказал ему небольшую услугу. Другого подарка Штайнгау бы не взял, но генерал знал его слабость — шахматы.

Штайнгау сидел в глубоком удобном кресле, обтянутом коричневой кожей. Его редкие белесые волосы были гладко зачесаны назад.

Группенфюрер нажал на кнопку звонка, встал и подошел к окну. Он слышал, как, чуть скрипнув, открылась дверь Штайнгау резко обернулся:

— Обер-лейтенант Отто Енихе?

— Так точно!

Отто почувствовал на себе пристальный, острый, натренированный за долгие годы работы в контрразведке взгляд. Штайнгау подошел вплотную к обер-лейтенанту.

— Ну, здравствуй, Отто…

— Здравствуйте…

— Называй меня по-прежнему, как много лет назад…

— Здравствуйте, дядя Франц.

— Если бы я встретил тебя на улице, то, наверное, не узнал бы.

— А я бы узнал вас сразу.

— У тебя хорошая зрительная память, Отто.

— Вы всегда были добры ко мне.

— Сколько же лет мы с тобой не виделись, Отто?

— Я не помню сколько, но долго. Почему вы перестали бывать у нас? Много раз я спрашивал об этом отца, но он так ничего вразумительного мне и не сказал.

— Отец твой был хорошим человеком, но со странностями… Впрочем, они объяснимы. А ты тоже верующий, Отто?

Отто Енихе помолчал.

— В нашей семье не было принято спрашивать об этом.

— Прости меня, я совсем забыл. Как это говорил Гюнтер?.. «Черт ничего не прощает, но и бог тоже…»

— «Поэтому идет борьба до последней минуты жизни, до последнего дыхания», — закончил Енихе..

— Как жаль, что Гюнтер и Эмма не видят тебя сейчас. Когда ты в последний раз был дома?

— На рождество. А вы верите в предчувствия, дядя Франц?

— Как сказать. Иногда они — мираж… У тебя были дурные предчувствия?

— Да, как-то вечером я вышел прогуляться. Шел мокрый снег, я шлепал по лужам и о чем-то думал, и вдруг… вдруг я почувствовал, что больше не увижу их… С вами никогда ничего подобного не происходило?

Штайнгау не ответил. Оба помолчали. Потом Енихе сказал:

— Если бы мои предчувствия не подтвердились…

— А есть у тебя какие-нибудь предчувствия сейчас?

— Они касаются только меня.

— На фронте плохо?

— Плохо. «Мессершмитт» устарел, а новых машин нет.

— Я недавно тоже побывал на фронте и видел наших солдат… Я могу понять тебя: госпиталь, пластическая операция… Одно только утешение, что они не обезобразили твое лицо. Какие у тебя планы на будущее?

— Я солдат… Пока немного отдохну, а там… Боюсь только, что врачи некоторое время еще не разрешат мне летать. А я не хотел бы сидеть без дела.

— Ты пока отдыхай. А я что-нибудь придумаю за это время. Сейчас могу предложить тебе только службу в охранных войсках СС. Ты мог бы получить при переводе в войска СС звание штурмфюрера.

— Вы знаете, дядя Франц, в свое время отец был против того, чтобы я шел в гитлерюгенд.

— Но отца уже нет в живых. Что ж тебя удерживает? Убеждения?

— Я ведь летчик, дядя Франц.

— Но ты же сам сказал, что летать не можешь.

— А что за служба в СС? Кого я буду охранять?

— Заключенных Бартенхауза.

— Это лагерь уничтожения?

— Нет. Сейчас — это рабочий лагерь.

— А на каких работах используются заключенные Бартенхауза?

— В основном они работают на «Мариине».

— Можно мне подумать, дядя Франц?

— Ну, разумеется.

— Спасибо.

— Где ты остановился?

— Пока нигде.

— Тогда поживи у меня. Отдохни. Можешь пользоваться моим гардеробом. Ведь у тебя, наверно, нет цивильной одежды, а эта шкура надоела?

— Спасибо, дядя Франц.

— Тебя отвезти или ты пройдешься?

— Я должен сходить туда.

— Но там ничего нет… Кроме развалин…

— Я должен сходить туда.

— Ты лучше сначала съезди ко мне, прими ванну и переоденься.

Комнату ему отвели на втором этаже. Здесь находилась и гостиная с камином. Первый этаж Отто еще не успел как следует осмотреть. Окно его комнаты выходило в сад. В глубине его стоял небольшой домик, где жил старик садовник с женой, которая, как позже узнал Отто, исполняла обязанности кухарки. Сад окружала каменная ограда, поверх нее тянулась проволока под током.

Отто надел гражданский костюм и спустился вниз. У ворот появился часовой-эсэсовец. Енихе свернул за угол.

В Постлау он дважды был до войны.

Новый город отличался хорошей планировкой, широкими улицами с двухэтажными коттеджами, окруженными садами. Старый же город представлял собой лабиринт узеньких улочек, на которых не могли разминуться две машины. Дома здесь были острокрышие, выстроены в стиле ранней готики. Эту часть города опоясывала местами разрушенная крепостная стена с двумя воротами — на восток и на юго-запад.

Отто нашел нужную ему улицу и дом, вернее, место, где стоял дом, в котором жили Енихе. Повсюду высились только закопченные стены с провалами окон. Запах здесь стоял едкий, тошнотворный, много трупов так и осталось под развалинами.

Он свернул в улочку, ведущую в порт, а потом — направо и вскоре вышел к Мариенкирхе.

Служба уже началась. Енихе постоял немного у входа, присматриваясь к обстановке. Горели узкие, продолговатые синие лампочки, имитировавшие свечи. При их бледном, рассеянном свете собор казался еще грандиознее и мрачнее. Огромные, мощные колонны держали высокие своды. Многометровые витражи с затейливой росписью поднимались ввысь. В глубине собора, у кафедры, возвышался черный мраморный крест с распятием. Слева от входа, в глубокой нише за чугунной решеткой, стояли три высоких саркофага, украшенных виньетками.

Отто прошел между скамьями и сел у колонны, на которой были выбиты слова:

Народу в соборе было немного, и служитель с молитвенниками в руках спустя несколько минут подошел к нему, молча положив один из них на пюпитр. Отто не спеша открыл молитвенник на месте закладки — узенькой полоски фольги — на странице 150. Перед окончанием службы Отто переложил закладку на страницу 241.

В санитарном управлении Енихе посоветовали отдохнуть в офицерском доме отдыха в Кюлюнгсборне. В тот же день Отто, взяв кое-какие вещи, отправился в путь. От Постлау автобус довез его до Баддоберана, а оттуда узкоколейка шла до самого Кюлюнгсборна. Узкоколейка тянулась через лес, иногда выходила на высокий берег Балтийского моря. День стоял солнечный, вода отливала темной синевой, а белые барашки волн виднелись почти до самого горизонта.

С вокзала Отто позвонил в дом отдыха фрау Вайцзеккер. Женский голос любезно ответил, что за ним пришлют машину — «оппель» синего цвета.