Поутру мы оставили плачущую, оскверненную Типеуну. Не позднее десятого марта по Земле, колонна грузовиков Оболенского должна была встретиться с отрядом генерала Финнегана у подножия неприступной горы Олимп. На дорогу оставалось не более двух недель. В кабине пахло бензином и тухлым мясом. Я подпрыгивал на шатком сиденье, прихлебывал спирт из фляжки и вспоминал друга. Большеротый, живой как ртуть, он удивительно ловко умел устраиваться на любом биваке, имел звериное чутье на съестное, угрем увиливал от работы, и при этом был наивен, ласков, щедр, как дитя. Когда солдаты по вечерам жгли костры, он садился к огню и начинал песню пленительным, пробирающим до души баритоном. «Нэсе Галя воду, коромысло гнеться…» выводил он, и стихала трескотня разговоров — Горечавкина слушали молча. Я пил.

Женщина прилетела к отряду вслед за особенно сильной бурей. Злой после Типеуны Григорий хотел снять «птицу» из винта, но Гумилев приказал отставить — золотой шарф, свисающий с седла, был знаком мира. Она удивила нас. Молодая женщина, стройная, резкая, острогрудая, пахнущая восхитительными духами. Она шла на людей и масса прямых иссиня-черных волос развевалась за ней, словно плащ.

— Малинцина, — сказала она звонким голосом, и мы поняли — это её имя. — Я младшая дочь Старейшего Типеуны. Мой отец причинил вам вред. Мне был сон — поэтому я пришла служить вам, познать огонь Хао и стереть из памяти Магацитлов зло моего отца.

Усталый до отупения Оболенский посмотрел на неё мрачно:

— Чудить изволите, барышня? Возвращайтесь к своему папеньке, и чтобы я вас больше не видел!

Причудливо вырезанные, синие губы женщины дрогнули, улыбка сделала её прелесть невыносимой:

— Я знаю здесь все колодцы и все оазисы, все съедобные травы, всех хищников, все дороги. Я буду служить вам, как девственницы Аолов служили тем Магацитлам, что пришли к нам бессчетные годы назад! Я буду…

Хохот и свист сотрясли воздух, бойцы изощрялись в казарменном остроумии, спорили — в очередь или по жребию будет служить им эта чужая женщина. Голубоватые щеки Малинцины стали лиловыми, краска стыда расползлась по ним причудливыми цветами, но прямая спина не дрогнула.

— Служить значит хочешь? — пыхтя от натуги, соскочил из кузова повар Василий. — А ну, поворотись, девка!

Хозяйскими руками он покрутил хрупкую фигуру марсианки, пощупал мускулы, посмотрел в зубы.

— Котлы мыть сгодится. И одежу стирать, а то ведь все обовшивеем, командир. Возьмем, а?

Щенячья, сырая жалость шевельнулась у меня в сердце — я вспомнил Катеньку Крандиевскую, пышнокосую, щедрую Катеньку в гимназическом платье. Она пришла к анархистам с сердцем полным пылающего огня, ожидая великих дел — и получила унылый труд переписчицы, раннюю седину, сифилис от хрипатого демагога Оленьева. А потом ячейка собралась бросить бомбу в одесского губернатора — и не нашлось никого лучше. Она погибла так же бессмысленно как протратила жизнь, родители прокляли её и не пришли на похороны и спустя тридцать лет никто кроме бывшего юноши, очкастого и наивного пропагандиста, не помнит, что Катенька когда-то дышала на свете.

Настороженную марсианку наскоро обыскали и подняли в кузов второго грузовика, того, который вел потеющий армянин с непроизносимой фамилией. Солдаты заглядывались, шутили, Малинцина сидела с невозмутимой физиономией идола и делала вид, что не понимает их. На вечернем привале она так же спокойно скребла котлы, не заботясь, что сажа пачкает её дорогую одежду из летящего шелка. И когда той же ночью мордатый, пропахший прелью Василий решил подвалиться к ней под бок, Малинцина было не шелохнулась, готовая до конца принимать кару за грех отца. Вмешался доктор Ли, образумив насильника коротким тычком в зубы. Он забрал марсианку к себе в медсанчасть, выделил ей уголок в «крестовой» палатке и пообещал, что пристрелит любого, кто попробует тронуть женщину без её на то воли.

Надев белый халат, чулки и ботинки, убрав под лекарскую шапочку пышные волосы, Малинцина стала похожа на нас. Спустя время с ней стали здороваться, величая по имени. Бойцы болтали, что она ночует со смуглым, неразговорчивым Ли, все смотрели на неё голодно — и никто не имел доказательств. А она держалась все так же холодно и отстраненно, прислуживала нам как рабыня, и несла гордую шею, словно царица Магр. Плечом к плечу с мужчинами она выталкивала грузовики, силой мысли отгоняла от лагеря ищущих крови пауков — а затем чистила котлы и стирала засаленные, соленые от пота рубахи.

Нежная Малинцина спасла нас. Мы шли вдоль ущелья Горящих Цветов — Хаилеу Утара, как сказала она. Почва вздрагивала под колесами, из расщелин поднимался розоватый, играющий радугой в лучах солнца дымок. Громогласный наш химик, Юся Гольденберг, похожий со своими неуклюжими большими руками на ветряную мельницу, попросил остановку, помчался к дымам с пробирками — что-то особенное помстилось ему в туманном блеске. Пряча смешки, я смотрел, как скачет по камням, режет ножницами дорогу его вытянутая фигура. Потом Юся споткнулся о камень, крикнул что-то заполошным не своим голосом, покатился в расщелину и замолк. Санитары Канделаки, Хмелевский и доктор Ли поспешили туда, спрыгнули вниз — перевязать веревками и поднять раненого. Неожиданный как рассвет звонкий смех доктора перекрыл гул отряда — Саймон Ли был в родной Оклахоме, гладил теплые гривы прирученных мустангов и шершавые спины бычков айльширской породы, подхватывал на руки детей, целовал тело жены и называл её нежными именами. Мы внимали в молчании. Я подумал, что доктор лишился рассудка. И пока Малинцина не сорвала с себя рубашку, чтобы закутать лицо, не понимал, что случилась беда.

— Газы! — протяжно крикнул капитан Оболенский, и повторил в громкую связь. — Га-а-а-а-а-зы!!!

Мы рвали подсумки, шарили в них перепуганными, ватными пальцами, натягивали на лица влажную, скверно пахнущую резину защитных масок. Пока шла беспорядочная возня, Малинцина уже тащила к машинам первого пострадавшего. Она махала руками, предупреждая — туда нельзя — и желающих следовать за ней не нашлось. Погрузив четверых трудно дышащих людей в кузов, мы ударили по газам, с предельной скоростью одолели две мили и остановились. Других врачей у отряда не было — доктор Леонтьев пышный добряк, как все уездные лекаря, на третий день после посадки неудачно упал со скалы, сломал обе ноги и остался на «Перуне» с командой. Уверенности, что четверо отравленных протянут ещё два дня, до встречи с генералом Финнеганом, у нас не было, впрочем, как и уверенности, что старый лис янки придет к горе — наши радисты перестали ловить сигналы.

Враз осунувшаяся Малинцина сидела на земле, подле доктора Ли и отирала пот с его бритой, похожей на черепашье яйцо головы. По её словам выходило, что марсианам этот дым не вредил так сильно, они хмелели от него и танцевали как бешеные, пастухи раньше приходили сюда, чтобы услышать подлинный голос уллы и познать Высшую Мудрость. Потом она закрыла глаза и сказала, что попробует пробудить Ашхе — память предков, чтобы войти в мысли доктора. Оболенский буркнул «Добро!». Трепетными ладонями Малинцина обняла голову доктора, приложилась губами к его губам, глазам, середине лба, замерла, нащупав нужное место. Текли минуты. Внезапно женщина, не открывая глаз, поднялась и заговорила знакомым мужским голосом, приказывая ввести антидот номер три в спинной мозг, подогреть воду, много воды, подготовить системы и призвать добровольцев для полного переливания крови. Мы измучили себя и измучили отравленных, но проделали все, что нужно. Развороченный неумелой иглой сгиб локтя ещё долго не заживал у меня, сочился тягучим гноем.

К вечеру страдание четверых перестало угрожать жизни, они забылись. Истощенная чрезмерным усилием Малинцина тоже уснула, мертвым, тяжелым сном. Каюсь, я не сдержался тогда — прикоснулся к тяжелым пышным волосам женщины, жестким, словно шерсть диковинного животного. И поцеловал её — один раз — в синеватую ямку у виска, где нежно билась чужая кровь. Томительный этот вкус, суховатая горечь кожи, цветочный запах с примесью речной сырости сохранятся в памяти навсегда.

Марсианка очнулась когда тусклые лучи лун осветили простор предгорий, но осталась лежать. Доктор Ли был с ней рядом. Я заметил, они о чем-то шептались, вполголоса спорили, и раз за разом Малинцина качала головой «нет». Мне хотелось приглядеться к ним ближе, но радист Иванов закричал «Связь пробило!» — это значило, что Финнеган и его люди живы, вскоре мы соединимся с отрядом янки и двинем назад. Доблестные тевтоны уже давно повернули к кратеру Гусева.

Ещё сорок четыре дня. Может быть сорок пять. Может быть пятьдесят — не больше. «Перун» поднимется с красной почвы, мы покинем эту страну, полную смерти и разрушения. И зеленые холмы Земли примут нас… Я скрипнул зубами представив себе глечик, накрытый сияющей белой марлей, полный пенистого, свежего молока с утренней дойки. В тенистом углу двора ласково пахнут цветы жасмина. Над прудом в солнечном свете вьются синие стрекозы. Заливается соловей, кричит петух, заливисто тоненько ржет жеребенок и мать отвечает ему. В саду возится толстый Костик, строит замок из груды песка, веснушчатая Рахелька ловит кошку, чтобы нарядить её в чепчик… Фляжка привела меня в чувство — Дора ушла, и дети не ждут меня там, в опустевшем доме.

Темный штрих пересек дорогу, мощеную желтым выщербленным булыжником. Я увидел — Малинцина уходила от нас, в том же тоненьком платье, в котором пришла, с распущенными, гордыми волосами. Позади были лиги пустыни, «птицу» она оставила — верная смерть.

Я догнал марсианку, схватил за руку, повернул к себе, задохнувшись от недостижимой красы. Она смотрела сквозь меня, не сопротивляясь и не подчиняясь.