Неприкасаемые

Неприкасаемые

— Одному человеку для деградации достаточно нескольких лет. При условии, что он белый лист бумаги. Известно, что дети, которые попадали в младенчестве к волкам или обезьянам, а такие случаи отмечены в Индии и Африке, через несколько лет безнадежно отставали от своих сверстников. Они становились дебилами. Дебил — это…

— Я помню.

— Прости. Их не удавалось вернуть человечеству. Они даже ходили только на четвереньках.

— А если взрослый?

— Взрослого волки не возьмут.

— А на необитаемый остров?

— Варианты различны, но человек неизбежно деградирует… степень деградации…

Старик взглянул на Олега, тот кивнул. Он знал это слово.

— Степень деградации зависит от уровня, которого человек достиг к моменту изоляции, и от его характера. Но мы не можем ставить исторический эксперимент на одной сложившейся особи. Мы говорим о социуме. Может ли группа людей в условиях изоляции удержаться на уровне культуры, в каковой находилась в момент отчуждения?

К. Булычев, «Поселок»

Снился дождь — нездешний, свежий. На планете с красивым именем Амфитрита вода с неба струилась, лилась и капала четыреста дней в году из четыреста сорока одного. В промозглой сырости плодились бесчисленные грибки, и водоросли, любой забытый кусок хлеба тотчас превращался в неаппетитную кашицу, любая царапина начинала гноиться. А Павлышу мнился совсем другой дождь — пронизанный буйным солнцем, заблудившийся в тополиных дорожках Нескучного сада. Марина, скинув мокрые босоножки, с хохотом прыгала через лужи, белый шарф вздрагивал за плечами, словно крылья совы. Он бежал следом, придерживая локтем неудобную дамскую сумочку, задыхаясь от счастья. В пузырящихся ручьях отражались глупые тучи, по аллее с веселым визгом носились дети, впереди было целое лето… Марина вернется из экспедиции через год, он на два месяца раньше. И каждый день будет ходить в парк, есть мороженое, сидеть на древней скамеечке у ещё более древней библиотеки. Ждать. Её.

Запахло кофе — сосед Павлыша, экзобиолог Жанно, всегда отвлекался от джезвы, и благородный напиток бездарно выкипал на горелку. Тотчас по коридору прошуршал гусеницами каютный робот, спеша ликвидировать непорядок. Павлыш понял, что уже проснулся, и медленно сел на постели. Приступать к делам ему не хотелось. На Ракушке (так шутники называли РА-58347, наблюдательную станцию на планете) работы набиралось немного. Десяток штатных сотрудников, заезжие наблюдатели раз в году, на полтора месяца лета. С бесконечными насморками и простудами могла справиться и медсестра и госпитальный робот. Дело было в другом.

Зарядка взбодрила доктора. Смахнув с лица щетину, он принял душ, надел свежий светлый костюм, старательно затянул галстук. Кто бы поверил… В кармане пиджака жалобно пискнул анализатор. Павлыш высадил устройство на тумбочку и поменял батарейку, потом пошарил в одежде, выгрузил два цветных камешка, универсальный нож с шестью лезвиями, шоко-тоник, старинный латунный ключ, шалфейный леденец и пуговицу. Привычка набивать ерундой карманы была неистребима, даже психотехники оказались бессильны. Доктор Китайчик, с которым довелось поработать в ледяных пустынях Титана, немало потешался — на абсолютно пустой планете, в корабле, где каждый винтик и каждый фантик подвергают учету и полной утилизации, Павлыш все равно находил пестрый мусор. И доставал его в нужный момент.

Завтрак накрыли в кают-компании. Мидзуэ, единственная женщина, психолог и по совместительству повар на Ракушке, настояла, чтобы команда трижды в день собиралась за столом, обмениваясь новостями. Сама она щебетала как птичка, щедро разбрасывала сверкающие улыбки, а иногда, забывшись, даже мелко кланялась собеседнику. Порой от смеха миниатюрной японки веяло жутью, но если бы не её заботы, экипаж давно пришлось бы менять.

За столом собрались почти все, только метеоролог Вяйнемяйнен с утра в сотый раз налаживал атмосферные зонды, да простуженный пилот Костя отлеживался в изоляторе. Вернуть больного в строй было часовым делом, Павлыш просто не стал настаивать. Стряпня Мидзуэ как всегда была выше всяких похвал. Четверг объявили днем английской кухни, на барной стойке царили овсянка, пышный омлет с беконом, крохотные сэндвичи, булочки с джемом и сахарной пудрой, груши с прозрачной, тающей во рту кожицей. Впрочем, ели без аппетита.

Молодой Якоб Шидловски сидел вместе со всеми, как подобает гостю корабля. Он улыбался, раз за разом заполняя тарелку, смешно коверкал слова, подбирая комплименты для поварихи, он был сама любезность. Но никакой кондиционер не мог справиться с запахом тухлой рыбы, исходящим от нескладного тела, с липкой вонью бурых волос покрытых водорослями-симбионтами. Пальцы Якоба поросли скверными бородавками. Мутные глаза слезились. Безупречные белые зубы дико смотрелись в перекошенном рту. И самое отвратительное — это был человек. Землянин. Точнее, потомок землян.

Колонистов на Амфитрите оказалось почти две тысячи, не считая детей. Как они поселились в дальнем углу галактики, какой корабль сумел доставить их на планету без малого триста лет назад — установить так и не удалось. Скорее всего один из доживающих свой век частных шаттлов — тогда было модно грузиться в звездолет и лететь на поиски счастья. Многих счастливчиков находили потом вмерзшими в стены кают. Упрямые, нелюдимые муннайты исповедовали веру отцов-основателей, членов древней христианской секты. Вера запрещала им строить каменные дома, пользоваться орудиями сложнее топора и мотыги, учить детей чему-то кроме счета и грамоты, есть пищу, к которой прикасались неверные… Список запретов был долог, как зеленая борода патриарха Кеннета, главы несчастной общины.

Скверный климат, зараженный воздух и грязная вода не убили колонистов, голод не доконал их, и хищники не сожрали. Зато Амфитрита изувечила новых гостей, превратила их в жалкие человеческие подобия, наградила паразитами и болезнями. Сорокалетние были здесь стариками, до пятидесяти дотягивали немногие.

Муннайты приняли братьев-землян мирно, но сближаться не торопились. Смиренно склоняя головы, они наотрез отказывались пускать в поселение наблюдателей, отправлять детей в школы, лечиться в больницах, летать на катерах. В Совете поднимали вопрос о колонистах Амфитриты — принудительное решение отклонялось три раза за небольшим перевесом голосов. Поэтому на планете стоял лишь наблюдательный пост. Порой промокшие до костей мамаши тайно притаскивали туда своих склизких, вонючих отпрысков. Павлыш, сцепив зубы от отвращения, промывал раны и язвы, совал в воспаленные рты кусочки мятного сахара и отпускал пациентов с миром — больше ничего нельзя было сделать.

Якоб Шидловски был первым, кто вышел из круга. За какое-то прегрешение его выгнали из общины в джунгли, на верную смерть. Патрульный катер Ракушки подобрал умирающего паренька, станционный врач выходил его и отправил на Землю с первым же кораблем. Год работы с учеными, поездок по знаменитым столицам, экскурсий на лунные и венерианские базы сделал из маленького фанатика интеллигентного и даже в чем-то изящного юношу. Но преодолеть невыносимое физическое отторжение «брата по крови» стоило труда всем — ни похожие на жаб короны ни червеобразные флигии ни разумные грибы с планеты Крукс не вызывали такой бурной реакции. Об этом молчали, стыдливо отводя глаза, зарываясь в дела и пустые хлопоты.

Сегодня Якоб возвращался к родным. Новенький катер ждал его на посадочной полосе, новый костюм сидел ладно, новые зубы сверкали, глаза блестели. Павлышу он показался чересчур возбужденным и потным, радость преобразила гостя… и усилила смрад, исходящий от тощего тела.

— Спасибо, за все, что ты сделаешь для меня, для всех нас, доктор, сэр. Я дашь братьям фильмы и книги про мама-земля, подняшь их на катере за облака — пусть увидишь, нет папа-бог, есть небо, — счастливый Шидловски возник у столика, как чертик из табакерки.

— У тебя получится, Якоб. Мы будем ждать твоего возвращения!

Старательно глядя в глаза, Павлыш пожал гостю горячую ладонь и сел на место, не переставая улыбаться. Шидловский обошел всех, стоическая Мидзуэ расцеловала его в обе щеки. Капитан Поздняков проводил гостя до катера, чтобы проверить программы — он сомневался в летных талантах посланца. Остальные в молчании закончили завтрак и разошлись по рабочим местам.

На обед Павлыш решил не ходить — забарахлила единственная на Ракушке камера полной регенерации. Технология корон оказалась незаменимой, их оборудованием снабжали все внеземные станции, позволяя свести к минимуму риск глупой и преждевременной смерти. Теоретически камера могла излечить любые болезни. Доктор Китайчик ворчал, что на их долю хворых ещё достанет, а вот следующему поколению медиков придется подаваться в ветеринары. Практически камера ломалась от любого неверного чиха, повреждала краткосрочные воспоминания и по собственной инициативе мешала гены, делая невысокого человека выше, полного стройнее, исправляя по своему разумению форму носов и структуру волос. Поэтому пользовались ей лишь в безвыходных ситуациях.

К ужину неутомимая Мидзуэ изготовила аппетитный горячий шотландский пудинг. Капитан Поздняков громогласно сзывал экипаж, возглашая:

Дородный, плотный, крутобокий,

Ты высишься, как холм далекий,

А под тобой поднос широкий

Чуть не трещит.

Недовольный Жанно пробасил что-то нелестное о бараньей требухе, наполняющей деликатес. Поздняков, ничтоже сумняшеся, посоветовал экзобиологу поймать на ужин пару лягушек, благо климат способствует. Жанно пообещал в точности выполнить указание командира, подсадив лягушку на барную стойку. Услышав это, Мидзуэ пообещала спорщикам день бедуинской кухни с жареной саранчой, тухлыми яйцами и прокисшим молоком верблюдицы. Павлыш хотел вмешаться, высказавшись на тему сравнительных достоинств верблюжьего молока перед медвежьим или китовым, но в дверь постучал радист: