Царевич Федор любил свою сестру. Трех дней не проходило, чтобы он не посещал Царицыну половину дворца. Зайдет к матушке ненадолго, а затем — к Ксении, где оставался по нескольку часов. Отрадно было на сердце сестрицы, когда она проводила время с братцем. Тот всячески поощрял ее книжное учение, ибо сам усиленно предавался разным наукам, за что не раз и получал похвалу от Бориса Федоровича.

Царевич как-то поведал, как вкупе с батюшкой он навещал инокиню Александру в Новодевичьем монастыре.

Еще два года назад Ирина Федоровна была супругой царя Федора Иоанныча, а когда он преставился, то вдовая царица отказалась занять престол и на девятый день удалилась в монастырь.

— Как там, в обители, братец?

— Тихо, урядливо. Тетушка наша сказывала, что, ныне душа ее в покое, и что с покойным сердцем готова уйти в мир иной.

— Да ты что, братец? — встревожилась Ксения. — Зачем она так сказывает? Ей жить да жить на белом свете.

— Батюшка, когда отъезжал из монастыря, все вздыхал, а затем сказал мне в карете, что тетушка наша не совсем здорова.

— Поправится тетушка, непременно поправится! — горячо воскликнула Ксеня. — Она добрая, Бог ее любит. Не так ли, братец?

— Разумеется, сестрица.

Сейчас Ксения сидела за праздничным столом и робко посматривала на тетушку, и то лишь в тот момент, когда та что-нибудь произносила. Подметила, что лицо Ирины Федоровны и в самом деле выглядит болезненным. Кажись, и впрямь ей нездоровится. Уж такая жалость!

Всех веселее было Ксении в Потешной палате, кою изредка посещал Борис Федорович со своими детьми. В палате сей были собраны «стременты музыкальные и всякая рухлядь потешная». Еще загодя, утром, верховая боярыня предваряла:

— Вечор велено быть в Потешной палате, государыня царевна.

Всё окружение царевны (боярыни и боярышни, мамки и сенные девушки, шутихи, карлицы и разного рода потешницы) приходило в оживление. Вечор идти в Потешную палату! Идти через ходы-переходы, большие и малые сени, опять переходы; лесенками то вниз, то вверх, ступеньками, приступочками… Шуму, гаму на весь терем. Вот кто-то споткнулся, дурки и шутихи заверещали, но их одернул строгий голос верховой боярыни:

— Сторожко ступайте!

Но как ни сторожко, а сени и переходы тусклыми слюдяными фонарями освещены.

Перед Золотой царицыной палатой шумное шествие останавливается, замирает, ибо сейчас одна из боярынь распахнет золоченые двери и все увидят матушку царицу, сидящую в высоких креслах из чистого серебра с позолотой, под балдахином, кой украшал двуглавый орел с распущенными крыльями, вылитый из чистого золота. Под орлом, внутри, находилось Распятие, также золотое, с большим восточным топазом. Над креслами была икона Богоматери, осыпанная драгоценными каменьями.

Карлицы и дурки в лазоревых душегреях шустро побегут к царице, а все остальные поклонятся большим обычаем. Мария Григорьевна одарит шутих леденцами и орехами, поднимется из кресел и всех придирчиво осмотрит, ибо в Золотой палате всех дотошно разглядишь, поелику палата ярко освещена драгоценным паникадилом со львом, а сама палата сияет золотыми сводами, стенами, золотыми занавесями на окнах и золотыми зверями да птицами на поставцах.

Верховая боярыня Мария Федоровна, впервые угодив в Золотую царицыну палату, была поражена ее драгоценным убранством, да и весь государев дворец поражал своей пышной роскошью, коей мог позавидовать любой заморский король и даже император.

Придирчивые глаза царицы вперились в Ксению.

— Почему косник не вплела?

Голову царевны украшал девичий венец, шитый жемчугом, а в косы (вместо тяжелого треугольного «косника» из цветных каменьев) были вплетены ленты бирюзовые.

— Чаяла, что в Потешную можно и без подвески, царица-матушка.

— Без подвески? Ишь, чего удумала. Ты, чай, не девка сенная. Куда верховая боярыня смотрела?

Мария Федоровна вспыхнула и намеревалась молвить, что царевна не заслуживает упрека, ибо в Потешную палату, и в самом деле, царевне можно являться без соблюдения строгого правила обряжания. Но того не выговорила, ведая крутой нрав царицы, которой даже малого супротивного слова нельзя высказать. Так взбеленится, что белый свет будет не мил.

— Прости, государыня, не досмотрела.

— Что не досмотришь оком, заплатишь боком… Ну, да ладно, боярыня. У меня душа добрая, прощаю. Кланяйся!

Третий год пребывает Мария Григорьевна в царицах и безмерно упивается властью.

Из Золотой палаты вышли в сени, в которые загодя приглашены слепцы, что духовные стихиры поют и вековые старцы-богомольцы, что про старину сказывают. Слепцы, калики перехожие, облаченные в чистые холстинные рубахи, сидели по одну сторону дверей, по другую — верховые богомольцы в крашенинных кафтанах, подпоясанных рудо-желтыми опоясками.

Калики и сказители живут во дворце со времен царя Федора Иоанныча, кой страсть как любил слушать песни и сказы про старинушку. Лучших певцов и бахарей выискивали для царя по всей Руси, затем приводили их к дворцу и селили в государевом подклете, под хоромами самого Федора Иоанныча. Спали они на постелях, набитых мягкой оленьей шерстью, в изголовьях — подушки гусиного пера, накрывались шубами овчинными, кормились питьями и яствами с государева Сытенного двора. Славно жилось старичкам.

С одним из таких калик-старичков Ксения повидалась в Великий четверг, когда по стародавнему обычаю полагалось послушать сказ калики перехожего. Того старца звали дедом Корняком. Был он настолько стар, что даже его огромная серебряная борода стала желтой, но голос на диво был еще звучен и крепок.

— Поведай мне, добрый старичок, о каличьей жизни, — мягко попросила Ксения.

— Поведаю, царевна-голубушка… Пошла каличья честь еще со времен Владимира Красно Солнышко, когда он позвал в свой высокий терем сорок калик на почестен пир и посадил на большое место. Посадил, поклонился и заздравную чару поднял. Не гнушались каличьим промыслом и богатыри русские — Алеша Попович, Добрыня Никитич и Илья Муромец, и не только не гнушались, но и за великую честь ставили, под видом калики выходя на великие богатырские подвиги. Матерой мужик Илья сходил в самый Царьград, когда прознал, что поганый Издольня цареградского князя в полон взял, град разорил и золотую казну захватил. Взял Муромец поганого за резвы ноги и зачал помахивать: куды махнет — туды улочки, куды примахнет — переулочки.

Не отошла каличья честь, когда и Христова вера завелась на святой Руси: взяла она странных и убогих под свою крепкую защиту и сказала твердо, что оные люди — первые и самые ближние друзья Христовы. Стольный киевский князь повелел в каждый Великий четверг отбирать из нищей братии двенадцать самых убогих калик и проводить их в свой терем. Князь умывал им натруженные ноженьки, сажал за столы дубовые и за скатерти браные. Сам кормил их и потчевал. Та же честь не покинула слепых-убогих, когда русская слава из Киева перешла в Москву златоглавую и перевелась с великих князей на белых царей. Царь Федор Иоанныч для старых калик перехожих, у коих уже ноженьки не ходят, повелел поставить подле своего терема Каличью палату. Верховых богомольцев, как их стали величать, звали в зимние вечера в цареву опочивальню — рассказывать про все, что они ведали или от других слышали про давно минувшие времена и подвиги благочестивых людей.

— И мне расскажешь, милый старичок? — проникаясь к убогому почтением, вопросила царевна.

— Вестимо, царевна-голубушка. И про бедного Лазаря и про индийского царевича Иосафа, и про Алексея, божьего человека. Вот послушай…

Старец-калика неторопко рассказывал, и Ксения жадно слушала, впитывая в себя каждое слово, а Мария Федоровна смотрела на нее, и уже в который раз отмечала: и до чего ж вдумчива царевна, все-то ей постичь хочется, все-то изведать.

— А скажи, милый старичок, откуда столь слепых развелось?

— И-эх, голубушка, — вздохнул калика. — Русь-то у нас мужичья, крестьянская. А сколь осень да зима на Руси тянется? Долгие месяцы, и все в темной избе, коя топится по-черному и в коей дым ежедень глаза ест. Из темной избы вышел — и зажмурился от снега белого, аж глазоньки заломило. Токмо приглядишься — вновь в черную избу лезь. Надо лапти плести, корзину из ивняка ладить, аль какое другое изделье. Лучина дымит и чадит… А летом, в страду, когда на гумне хлеб цепом молотишь? Сколь острой шелухи очи застят? Где уж зрячим остаться? Вот и развелось на Руси калик великая уймища… А вот мне, голубушка, и вовсе не повезло, ибо отроду слепым на свет божий явился.