— Как-то ты мне поведала, государыня царевна, что хотелось бы тебе в тихой рощице побывать. Не так ли?

— Так, боярыня. И в рощице тихой да сладкогласной, и в лугах росистых да изумрудных, и в бору зеленом да высоком. Уж так хочется!

Лучистые глаза царевны как-то разом посветлели, заискрились.

— Зело красно глаголешь, дочь моя. Можешь свои грезы на пергаменте изложить да причудливыми буквицами изукрасить?

— Я постараюсь, отче.

Ксения взяла лебяжье перо, киноварь… Одного листа для сочинения не хватило, пришлось подклеить еще два. Увлеклась Ксения, да так, что трудилась над своим творением добрую седмицу.

Михайло просмотрел столбец и молвил:

— Зело преуспела ты в грамоте, дочь моя. Не худо бы столбец великому государю показать, но мне сие не по чину.

— Великий государь иногда заходит в опочивальню царевны. Непременно покажу ему сие чудное творение, отец Михаил.

Борис Федорович, в сопровождении царицы Марии Григорьевны, посещал дочь каждую неделю, и когда прочел ее сочинение, украшенное не только затейливыми буквами, но и живописными рисунками, то порывисто встал из кресла и расцеловал Ксению.

— Вельми порадовала ты меня, чадо мое любое! Вельми!

Затем обнял Ксению за плечи и зорко вгляделся в ее лицо.

— Кажись, притомилась за книжным аналоем. Вон и лицо бледное. Не довольно ли с тебя ученья, доченька?

— Ученье мне по нраву, царь-батюшка.

— Поразмыслю, а пока отдохни в опочивальне.

Когда Ксения вышла из покоев, царица молвила недовольным голосом.

— Замаялась, чадо. Опричь вреда для здоровья телесного, от книг и ждать нечего. А еще скажу…

Борис Федорович метнул на супругу острый, холодный взгляд, и та примолкла. Царь же вновь развернул свиток, полюбовался написанным, и добрым взором окинул Марию Федоровну.

— Завтра, боярыня, после обедни приди в мою Комнату.

Мария Федоровна отвесила царю земной поклон, а царица нахмурилась. Честь-то, какая Марье выпала! Когда это было видано, чтобы царь дворянку в своей Комнате принимал! Эк нос задерет Марья Пожарская. Борис Федорович мог бы и в покоях Ксении с ней потолковать. С чего бы это вдруг к себе позвал?

Терялась в догадках царица.

На другой день после обедни Мария Федоровна перешла в Постельные хоромы государева дворца. В Передней палате ее встретил постельничий и приказал ждать. Верховая боярыня опустилась на лавку, осмотрелась. Впервые она в столь знаменитой палате, куда все бояре, окольничие, думные и ближние люди обязаны были всякий день являться во дворец рано утром и после обеда в вечерню. Здесь в Передней они дожидались царского выхода. Только одни самые ближние бояре, уждав время, могли входить в Комнату — кабинет государя. При его выходе бояре и прочие чины кланялись царю большим обычаем. Государь обычно выходил в тафье или шапке, которой никогда не снимал «против их боярского поклонения». После приема бояр, государь выходил большею частью к обедне в сопровождении всех съехавшихся сановников. После обедни в Передней, а иногда в самой Комнате начиналось сиденье с бояры, заседание Царской палаты, или Думы, которую составляли без исключения все бояре и окольничие и некоторые из младших чинов, известные под именем думных людей. Заседания почти всегда происходили в присутствии государя. Тот давал здесь суд и расправу, слушал судные дела и челобитные, которые читали пред ним думные дьяки.

Из Комнаты вышел постельничий и молвил:

— Проходи, боярыня.

Боярыня вошла и поклонилась большим обычаем. Когда она посмотрела на царя, то удивилась его лицу: и дня не миновало, а по лицу государя, будто недуг пробежал. Бледное, снулое.

Борис Федорович сидел в малом (не тронном) золоченом кресле, в шелковом зипуне вишневого цвета, поверх коего был надет червчатый кафтан с парчовым козырем и длинными сбористыми рукавами, стянутыми у запястья дорогими нарукавниками. Голову его прикрывала вышитая тафья из темно-вишневого бархата, унизанная жемчугами и другими каменьями.

— Скажи мне, верховая боярыня, опричь науки, что ныне моей дочери потребно?

Не сразу сыскалась на ответ Мария Федоровна. Когда-то царь просил ее не только научить царевну разным наукам, но и воспитать из нее волевого человека, способного повелевать. Норовила то претворить в жизнь, рассказывая Ксении о разных королевах и принцессах, которые славились не только умом, но и умением влиять на дела своих королевств. Царевна чутко выслушивала, порой восторгалась деятельными принцессами, но, как показалось верховой боярыне, ее рассказы не слишком-то впечатляли Ксению, и она по-прежнему оставалась застенчивой, кроткой царевной, не способной повысить голос даже на свою сенную девушку.

«Что Богом дано, то иного не выпестуешь», — невольно думалось Марии Федоровне.

— Как истолковать твое молчание, боярыня?

— Хотела бы свое суждение изречь, да не смею высказать, великий государь.

— Сказывай, боярыня. Надеюсь, твое суждение пойдет на пользу Ксении.

— Прости, великий государь, но… но государыня-царевна Ксения живет затворницей. Ее же манят рощи говорливые, луга росистые, дубравы зеленые.

— То, что она в грамоте своей искусно живописала?.. Никак то и душе зело угодно. Помышляет из золотой клетки на волю выпорхнуть. Не так ли, боярыня?

— Воистину, великий государь. На чистом воздухе да в зеленых рощицах государыня-царевна не только живительные силы обретет, но и нрав ее может поменяться. Растормошить бы ее веселыми игрищами да на златогривого коня посадить.

По усталому, снулому лицу царя пробежала легкая улыбка.

— На коня, говоришь?.. Разумно, боярыня. Заморской принцессе конь зело сгодится. Суждение твое, боярыня, мне по нраву.

На Москве кипели страсти, во дворце шушукались, а в покоях царевны все шло своим чередом. Ксения продолжала углубляться в «книжную премудрость» и получала тихие радости. А были они разными. Сердце ее всегда ликовало, когда вся семья собиралась за одним семейным столом. Случалось это в дни именин самого Бориса Федоровича, его сестры, бывшей царицы Ирины, а ныне инокини Новодевичьего монастыря Александры, государыни Марии Григорьевны и старшего брата Ксении, царевича Федора.

Собирались в Столовом покое. Ксения облачались в выходное, самое нарядное платье — «шубку» из бархата венецианского, на голове — венец в три яруса, в ушах — золотые серьги тройчатые, на шее — монисто из драгоценных каменьев.

В такие дни батюшка был весел; он сидел на своем «государевом месте» — в высоком, точеном, расписном кресле, обитом багряным сукном. То кресло, как уже ведала Ксения, искусный изограф расписывал. Наверху кресла, над самой головой, навел иконописец золотом двуглавого орла в короне, всякими окрасками узоры по дереву пустил.

За праздничным столом батюшка всегда был оживлен и красноречив. Он не только дарил имениннику подарки, но и рассказывал веселые истории, от коих у Ксении становилось отрадно на душе.

Царевне приходились по нраву его благозвучные задушевные речи, произнесенные мягким, благожелательным голосом, в отличие от голоса матушки, коя всегда высказывалась грубовато и ворчливо, даже если за столом царило всеобщее веселье. То серебряную ложечку не так держишь, то раньше времени не за то кушанье принялась. Нудит и нудит, пока батюшка не одернет.

— Буде тебе, Марья. Оставь чад в покое.

Матушке почему-то больше нравился Федор, кой был на три года старше Ксении. Рос он крепким, здоровым, с лицом благолепным, зело похожим на батюшку, кой имел цветущий вид в молодых летах. Да и ныне батюшка весьма пригож, хотя и серебряные паутинки вьются в черной курчавой бороде.

Федор — наследник трона, будущий государь всея Руси, а дочь — чужое сокровище, вот-вот выпорхнет из терема, оказавшись в земле чужедальней. Не от того ли всё внимание матушки к Федору. Его-то она никогда не укоряет.