«Права, зело права оказалась Прасковья Ильинична, — раздумывала Пожарская. — У Бориса Федоровича юная Ксения — единственная дочь, коя через год, другой может оказаться принцессой или королевой. Но сколь же труда надо вложить в царевну, дабы уподобилась она великой Анне Ярославне. Сколь труда! Слишком много времени упустил Борис Федорович. Совсем недавно Ксения была боярышней, коей не надо было готовиться к заморскому венчанию, а посему не нужны ей были никакие науки. Мать, Мария Григорьевна, и вовсе смотрела на учение дочери сквозь пальцы, и если бы не желание углубиться в книги самой боярышни, то быть бы ей невежественной отроковицей, ибо замужество на каком-нибудь боярском сыне и вовсе не нуждалось в книжной премудрости.

Ныне приспело новое время. Ксения — царская дочь. Все, что она упустила в учении, должно быть восполнено. Но по плечам ли сие Марии Федоровне? Разумеется, она немало прочитала книг, ибо Иван Никитич Берсень-Беклемишев оставил после себя богатую библиотеку, которой она и воспользовалась, несмотря на усмешки покойного супруга:

— Надо ли тебе, жена, в книги лезть? Дед твой книжного ума-разума набрался и принялся государя поучать. И чего добился? Умные-то головы цари зело не боготворят. Смахнули башку твоему разумнику. Не стоит и тебе в библиотеке пропадать.

— Мне с царями не встречаться, — улыбнулась супруга. — Но все свои познания постараюсь чадам передать.

— Вот-вот. Вырастит из Митьки дерзкий человек — и пропадай головушка.

— Напрасно ты так, Михаил Федорович. Дмитрий зело способен к наукам, но нрав его вдумчивый, сдержанный и незлобивый.

— Дай Бог.

О младшем сыне Василии Михаил Федорович промолчал, ибо он только начал ходить. Но что бы ныне сказал сыновьям отец? Василий рос более живым и непоседливым, иногда поступки его были горячими и непредсказуемыми, что не могло не волновать Марию Федоровну. И все же Василий, как думалось ей, не испытает судьбу деда. Надо почаще привлекать его к «Домострою» и читать «Поучения к детям» Владимира Мономаха.

Теперь совсем редко бывает Мария Федоровна в своих хоромах, пропадая в государевом дворце. Появится в тереме — и тотчас кинется к молодой жене Дмитрия, Прасковье Варфоломеевне.

— В добром ли здравии внуки мои?

— Все, славу Богу, матушка боярыня.

Прасковья принесла Дмитрию троих сыновей: Петра, Федора и Ивана. Первому не было еще и пяти лет, остальные — и вовсе мальцы.

Дмитрий, глядя на детей, радовался:

— Славные у меня чада. Не правда ли, матушка?

— Не плаксивые, крепенькие. Жаль, редко ныне их вижу. Да и ты, Митя, не каждый день в доме. Ты уж, Прасковья, пуще глаз оберегай моих внуков.

Глянула на старую мамку.

— Глаз с чад не спускай, Никитична.

— Уж я ли не стараюсь, государыня-княгиня? — обидчиво поджала сухие увядшие губы мамка. — Кабы не я, сгорел бы Феденька.

— Как это сгорел?! — всполошилась Мария Федоровна.

— Обычное дело. Истопник печь затопил да во двор вышел, а Феденька открыл дверцу и голову в печь. Добро углядела. Оттащила чадо, а у него волосенки едва не вспыхнули.

— Спасибо тебе, Никитична. А куда сенные девки смотрели?

Глаза Марии Федоровны стали строгими.

— Куда куда…

Старая мамка была добрая, а посему, ведая строгий нрав княгини, замешкалась.

— Туточки были, да не успели Феденьку схватить. Уж такой постреленок!

— Не выгораживай девок, Никитична. И Лушку и Симку накажу.

Затем Мария Федоровна прошлась по хоромам. Все-то надо было осмотреть хозяйским глазом, все-то дотошно проверить, да отдать повеления дворскому.

Деревянные хоромы Пожарских не велики и не малы, но срублены со вкусом. Тут и «передняя» с теплыми сенями, и «комната» (кабинет), и опочивальня, и «крестовая», и «мовня», связанная с опочивальней холодными сенями. Второй ярус хором занимали светлые чердаки-терема с красными оконцами и гульбищами, искусно изукрашенными башенками, резными гребнями и золочеными маковицами. Крыша хором покрыта шатровой кровлей (шатрами) с двуглавыми орлами, единорогами и львами.

Белая изба (с горницами и повалушами) стояла на жилых и глухих подклетях. Жилые подклети, в коих размещались людские, были с волоковыми окнами и печью; глухие — рубились без окон и даже без дверей, ибо хозяева входили в них с верхнего яруса по лесенке. Здесь хранились «казенки», в коих содержалась казна (имущество, меды и вина).

Светлица, стоявшая на женской половине хором, имела четыре косящетых окна, прорубленных со всех сторон, ибо свет надобен для рукодельниц, которые вышивали золотом, шелками и белым шитьем.

Резные крыльца, сени, сенники — всё ладно, добротно. Сенник же имел особинку. Он разнился от теплых хором и от сеней тем, что на его бревенчатом потолке никогда не посыпалась земля, ибо в сеннике во время свадьбы устаивалась брачная постель, а древний обычай не допускал, чтоб у новобрачных над головами была земля, коя могла навести их на мысль о кончине.

Стены и потолки хором были обшиты тщательно выструганным красным тесом и покрыты шатерным нарядом — тканями и сукнами, а все подволоки сеней украшены резьбой из дерева и позолочены сусальным золотом.

Полы хором были устланы дубовым кирпичом — квадратными дубовыми брусками, расписанными зелеными и черными красками в шахматном порядке, и аспидом.

Заглянула Мария Федоровна и на поварню, и на погреба-ледники, и на медуши. Ничего не упускал ее зоркий глаз.

Вкупе с к дворским и ключницей двор обходил и Василий. Не шибко-то ему хотелось ходить за матушкой, но та взыскательно изрекла:

— Тебе, княжич Василий, самому все надлежит изведать, дабы все урядливо было во дворе и хоромах. Глаз да глаз за челядью! Зришь, как медовар Михеич мед обарный готовит?

— Зрю, матушка… Что за «обарный?» Мед — он и есть мед. Пей на здоровье.

— Худо, Василий. Скоро в полные лета войдешь, а про меды ничего не ведаешь. Впросак можешь попасть.

— Это как, матушка?

— Приедет к тебе гость и скажет: не худо бы «боярского» меда испить. А ты руками разведешь: не слыхивал такого. Срам! На всю жизнь запомни, Василий. Меды бывают вареные и ставленые. Ставленые готовятся из свежих ягод малины, смороды, вишни и ежевики с добавлением хмеля. От ягод и названье свое имеют, опричь того надо ведать лучшие меды: «боярский», «княжий» да «обарный». Вот сей мед Михеич ныне и готовит. Поведай княжичу.

Невысокий сутуловатый медовар с острой рыжей бородкой, вприщур (как бы прицениваясь) глянул на княжича и неторопко произнес:

— Отчего ж не поведать? Зришь, что мои подручные творят? Один разводит медовый сот теплой водицей и цедит через сито, дабы отделить от примеси воска. Другой — добавляет хмелю и варит отвар в котле.

— И долго?

— Пока до половины не уварится… А теперь глянь на моих молодцов. Выливают отвар в мерную посуду и ждут, пока не остынет… А вот то — кусок ржаного хлеба. Не простой хлеб. Патокой натерт да дрожжами, кладем его в посудину. Стоять ему пять дён, а как зачнет киснуть, тогда самая пора и в бочки сливать. «Боярский» же мед по-иному готовим. Сота медового берем в шесть раз боле, чем воды, и настаиваем семь дён, а потом в бочке с дрожжами еще седмицу. Опосля сливаем и подпариваем патокой. Вот те и «боярский» мед.

— Нельзя ли испить, Михеич?

Медовар глянул на княгиню: не рано ли княжич запросил хмельного меду? Но Мария Федоровна благожелательно кивнула:

— Пусть отведает, Михеич. Пора княжичу вкус познать.

Медовар ступил к бочкам готового меда, нацедил малый узорный ковш и с поясным поклоном поднес его Василию.

— Отведай, княжич.

Василий принял ковш, отпил несколько глотков и благостно молвил:

— Добрый мед, Михеич, и зело лакомый.

— То мед ставленый, малиновый.

— Я, пожалуй, допью, матушка.

Но Мария Федоровна отобрала у сына ковш.

— Довольно, княжич. Приспеет и твое время за хмельными медами сидеть.