Отвергнутая Акомати так расстроилась, что на пару дней утратила аппетит. Она твердо решила, что забудет о прогулках в парке лет на сто — и утром следующего полнолуния уже устроилась на скамеечке центральной аллеи, отвергая притязания проходящих нахалов. В тот день Гриша ей не встретился. Но через месяц он выбрался на прогулку и разделил с кицунэ тонкую прелесть кленовых листьев — как возвышенно проступает густая небесная синева сквозь резной узор кроны, как волнительно пахнет увядающая трава, сколько грусти в еле слышных голосах лебедей, покидающих родные края… О, благородное сердце!
В октябре Акомати выбралась в парк, невзирая на мелкий дождь. Заботливый Гриша прихватил зонтик и до вечера прогуливался с подругой под ручку, рассуждая о незнакомом вкусе рыбы фугу, особенностях заточки самурайских мечей и различиях в написании иероглифов в маньегана и хирагана. Он оказался ученым-японистом, единственным специалистом на город, к которому обращались, чтобы прочесть инструкцию к телевизорам или станкам. И мог до бесконечности беседовать о предмете своей страсти — высокой поэзии.
Лисьим нюхом Акомати чувствовала, что нравится мужчине — сердце его учащенно билось, запах горчил, капельки пота проступали на лбу. Но ни единого лишнего слова или грубого жеста Гриша себе не позволил — он любовался прелестной спутницей так, словно она была цветком сакуры или закатным облаком. Высокое отношение!
Зима показалась Акомати особенно долгой. Она несколько раз бегала в парк в лисьем обличье к вящему ужасу смотрительницы, перепуганной пустой клеткой. Естественно Гриша прогуливался по аллеям, любовался заснеженными ветвями елей и узорами белого льда над черной водой пруда. Пару раз он водил под ручку нарядных девиц, вещая им о печальной судьбе Сэй-Сенагон и цитируя Гэндзи-моногатари. Невежественные кокетки в ответ сетовали на холод и неудобства. Поистине «Даже в шутку я не мог бы увлечься этими ветреными жеманницами». И все же сердце кицунэ сжималось от смутной тоски — смысл рассказывать о красоте тем, кто и в постели способен рассуждать лишь о мисо и соли?
Весна ненадолго взбодрила опечаленную лису. Сакуры в городе не росло, но пышные цветы яблонь как нельзя лучше подходили для любования. Принаряженный Гриша ждал Акомати на центральной аллее, словно они сговорились о встрече. Он запасся приличным грузинским чаем в китайском термосе и самодельными колобками-онигири, приготовленными вполне неплохо для гайцзина. Розоватое кружево свежих цветов колыхал легкий ветер, зяблики заливались как оглашенные, ранние бабочки уселись на черных волосах кицунэ, придавая изысканность строгой прическе.
Если б мог я просить
о милости яростный ветер,
то сказал бы ему:
«Хоть одну из вишен весенних
пощади, цветов не касайся!..»
Кицунэ ощущала благоуханное дыхание возлюбленного и биение горячего сердца, видела, как искрились радостью голубые глаза… Но едва солнце склонилось к закату, Гриша проводил ее к воротам зоопарка и сдержанно распрощался. «Ах, осыпались лепестки, по ручью проплывают мимо».
Потеряв надежду, Акомати предалась тихой печали. Аллеи парка больше не украшали лисьи следы, садом камней никто не любовался. Полнолунными ночами она бродила по дорожкам зоопарка, наигрывая на сямисэне и скулеж лис вторил напевам тоскующей кицунэ. Пару раз любители приключений пробовали искать знакомства, но красавица проявила суровость. Одному ловеласу пришлось обращаться в травмпункт, зашивать покусанный тыл и делать уколы от бешенства.
В свой срок деревья покрылись густой листвой, пожелтели, покраснели… Гриша явился в зоопарк, когда клены начали опадать. Покружив по аллеям, он безошибочно остановился перед клеткой «Vulpes vulpes кличка «Красотка»» и опустился на колени перед решеткой.
— Без вас, прекрасная госпожа, увядающий парк потерял свою прелесть. Смею ли надеяться на новую встречу?
— Ваф-ваф-вау? — тявкнула кицунэ. — Как ты узнал?
— Повелительницу моего сердца я узнаю в любом обличье, хоть в рубище нищей, хоть в шкуре зверя. Ваши глаза исцеляют тоску разлуки, — признался Гриша.
Вчуже смотрю
И вздыхаю — сорвать не удастся,-
Этот цветок
Мое сердце пленил в тот вечер,
И тоска с каждым мигом сильней…
Достойно сказано, ничего не попишешь.
Тем же вечером кицунэ исчезла из клетки уже навсегда. Служительница Настенька сперва не беспокоилась, привыкнув к отлучкам Красотки, затем развесила объявление на столбах и даже обратилась в милицию с заявлением о пропаже ценного зверя. Тщетно.
По весне пустующую клетку заняла пара черно-бурых лисят. Не такие шикарные как Красотка и конечно же не такие аристократичные, они привлекали внимание посетителей веселой возней и звонким лаем. Служительница Настенька привязалась к малышам, баловала их и выводила гулять на шлейке. И радовалась сердечной привязанности питомцев, столь отличной от чванной холодности старой лисицы.
Сменялись годы и звери, стиралась память. Мало кто бы узнал в изящной женщине средних лет, одетой строго и мило, прежнюю Акомати. Цокая по плитке невысокими каблучками, она навещала зоопарк осенью и весной, приводила с собой двух прелестных девочек-близнецов. Шкура советского профессора японистики подошла кицунэ ничуть не хуже, чем пышный мех, а если коллеги иногда и страдали от излишне веселых шуток, то виду не подавали. Муж любил ее больше жизни, восхищался безмерно и писал хокку на каждую годовщину свадьбы. Жизнь наконец-то улыбнулась лисе.
И лишь Палычу чудился пушистый кончик хвоста, вылезающий из-под клетчатой юбки изысканной посетительницы, мнились хищные зубки в алых ротиках славных детей. Но кто же станет слушать пьющего сторожа?