Шлем — надтреснутое блюдо,

Щит — картонный, панцирь жалкий…

В стременах висят, качаясь,

Ноги тощие, как палки.

Но зато как много детской

Доброты в улыбке нежной,

И в лице худом и бледном —

Сколько веры безмятежной.

Для него хромая кляча —

Конь могучий Росинанта,

Эти мельничные крылья —

Руки мощного гиганта.

Видит он в таверне грязной

Роскошь царского чертога,

Слышит в дудке свинопаса

Звук серебряного рога.

Санхо Панца едет рядом;

Гордый вид его серьезен:

Как прилично копьеносцу,

Он величествен и грозен.

В красной юбке, в пятнах дегтя,

Там, над кучами навоза, —

Эта царственная дама —

Дульцинея де Тобозо…

Страстно, с юношеским жаром,

Он толпе крестьян голодных,

Вместо хлеба, рассыпает

Перлы мыслей благородных:

«Люди добрые, ликуйте, —

Наступает праздник вечный:

Мир не солнцем озарится,

А любовью бесконечной…

Будут все равны; друг друга

Перестанут ненавидеть;

Ни алькады, ни бароны

Не посмеют вас обидеть.

Пойте, братья, гимн победный!

Этот меч несет свободу,

Справедливость и возмездье

Угнетенному народу!»

Из приходской школы дети

Выбегают, бросив книжки,

И хохочут, и кидают

Грязью в рыцаря мальчишки.

Аплодируя, как зритель,

Жирный лавочник смеется;

На крыльце своем трактирщик

Весь от хохота трясется.

И почтенный патер смотрит,

Изумлением объятый,

И громит безумье века

Он латинскою цитатой.

Из окна глядит цирюльник,

Он прервал свою работу,

И с восторгом машет бритвой,

И кричит он Дон Кихоту:

«Благороднейший из смертных,

Я желаю вам успеха!..»

И не в силах кончить слова,

Задыхается от смеха.

Все довольны, все смеются

С гордым видом превосходства.

И никто в нем не заметит

Красоты и благородства.

Он не чувствует, не видит

Ни насмешек, ни презренья:

Кроткий лик его — так светел,

Очи — полны вдохновенья.

Смейтесь, люди, но быть может,

Вы когда-нибудь поймете,

Что возвышенно и свято

В этом жалком Дон Кихоте:

Святы в нем — любовь и вера,

Этой верою согреты

Все великие безумцы,

Все пророки и поэты!

1887

У ясных волн священной Брамапутры

Проводит дни в молитве и посте

Божественный подвижник Усинара.

Однажды царь небес, могучий Индра

Отшельника задумал испытать.

Тогда в голубку Агни превратился,

И соколом за ней помчался Индра.

Но на груди подвижника святого,

Увидев в нем защиту от врага,

Дрожащая голубка приютилась;

Он бережно покрыл ее рукой

И ласково промолвил ей: «Не бойся!»

Но в тот же миг на каменный уступ —

Угрюм и мрачен — сокол опустился

И злобно крикнул: «По какому праву,

Могучий Усинара, ты дерзнул

Отнять мою законную добычу?» —

«Во имя милосердья и любви

Тому, кто слаб, я должен дать защиту» —

«Что значит милосердье и любовь?

В моем гнезде голодные птенцы

И день и ночь кричат: отец, дай пищи!

Лишив меня последнего куска,

Старик, ты предал их голодной смерти!» —

«Я дам тебе волшебные дворцы

И грудами каменьев драгоценных,

И золотом осыплю я тебя, —

Но, — видит Бог, — я выдать не могу

Гонимую, беспомощную жертву…»

Он говорил и старческой рукой

Любовно гладил белую голубку.

«Нет, Усинара, — грозно молвил сокол, —

К чему мне золото, к чему дворцы:

Я не отдам за них моей добычи.

Смерть — побежденным, сильным — торжество, —

Таков закон природы беспощадный.

Я голоден, не мучь меня, старик…

Мне надо теплого живого мяса!

Я требую, чтоб ты мне возвратил

Кусок, моей добыче равный весом.

И если ты не хочешь, чтоб погибла

Иная жертва — мяса для меня

Из собственной груди ты должен вырвать».

Но ласково морщинистой рукой

Отшельник гладил белую голубку,

Потом взглянул на сокола, и жалость

Ко всем живым, ко всем, кого томит

Нужда и голод, жалость кротким светом

Зажглась в его божественных очах,

Задумчивых и бесконечно добрых.

Он тихо молвил соколу: «Ты прав».

И острый нож он в грудь себе вонзил,

И вырезал кусок живого мяса,

И бросил соколу взамен добычи.

Но тот сказал: «Мы смерим на весах,

Чтоб был кусок голубке равен весом».

И повелел отшельник, и пред ним

Явился рой духов его служебных.

Тяжелые огромные весы

Они к скале гранитной прицепили,

И на одну из чашек голубь сел,

И на другую бросил Усинара

Кусок кровавый собственного тела.

Но чаша с голубем не поднялась.

Еще кусок он вырезал и бросил,

Потом еще, еще… и кровь струилась,

И не было на нем живого места:

Срывал он тело с бедер, с плеч, с груди

И все кидал, кидал на эту чашу,

Что неподвижно в воздухе висела.

Вся плоть его — зияющая рана,

Под ней в крови кой-где белеет кость,

А между тем в очах глубоко ясных —

Все та же необъятная любовь.

Он подошел к весам и покачнулся,

И навзничь грохнулся, но среди мук

Он упрекал себя за эту слабость,

Он говорил: «Позор, позор тебе,

О жалкое, бессмысленное тело!..

Иль мало я учил тебя страдать,

Томил постом, сушил полдневным зноем…

Вперед, скорей, — конец твой недалек:

Еще одно последнее усилье!..»

Из лужи крови бодро он поднялся,

Приблизился к весам и в них вошел,

И чаша опустилась до земли,

И радостно к лазуревому небу

Спасенная голубка вознеслась.

Вздохнул он и промолвил: «Как я счастлив!..»

И бледное прекрасное чело

Безоблачным блаженством просияло.

1886

…В начале не было ни солнца, ни планет,

И над вселенною от края и до края,

Как вечная заря, могучий ровный свет

Без тени, без лучей горел, не угасая.

Как пыль разбитых волн, как смерч, как ураган

Над миллионами теснились миллионы

Бесплотных ангелов, и в светлый океан

Их огнекрылые сливались легионы.

Как в бурю грозный гул взволнованных лесов,

Гремело: «Свят, свят, свят!» — со всех концов вселенной,

И бездны вторили той песне вдохновенной.

Но вдруг над сонмами сияющих духов

Промчалась весть о том, что в недрах ночи темной

Задумал Бог создать какой-то мир огромный,

Каких-то маленьких, страдающих людей, —

Страдающих… увы, как мрачно, как сурово,

Каким предчувствием неведомых скорбей

На небе в первый раз звучало это слово!..

С поникшей головой, с покорностью в очах,

Полны томительным отчаяньем и страхом,

Безмолвно ангелы стояли пред Аллахом.

Когда же издали в испуганных рядах