От книги, лампой озаренной,

К открытому окну я обратил мой взор,

Блестящей белизной бумаги утомленный,

На влажно голубой полуночный простор.

И слезы в тот же миг наполнили мне очи,

И в них преломлены, все ярче и длинней

Сплетаются лучи таинственных огней,

Что сыплет надо мной полет осенней ночи.

Склонился я в окно, и в пыльную траву

Бесплодно падают неведомые слезы;

И плачу я над тем, что завтра эти грезы

Я сам игрою нерв, быть может, назову,

Над тем, что этот миг всю жизнь не будет длиться,

Над тем, что эта ночь окончиться должна,

Я плачу потому, что некому молиться,

Когда молитвою душа моя полна…

А ночь по небесам медлительно проходит,

И веет свежестью, и мнится, что порой

По жаркому лицу холодною рукой

Мне кто-то ласково проводит.

1884

Молчи, поэт, молчи: толпе не до тебя.

До скорбных дум твоих кому какое дело?

Твердить былой напев ты можешь про себя, —

     Его нам слушать надоело…

Не каждый ли твой стих сокровища души

За славу мнимую безумно расточает, —

Так за глоток вина последние гроши

     Порою пьяница бросает.

Ты опоздал, поэт: нет в мире уголка,

В груди такого нет блаженства и печали,

Чтоб тысячи певцов об них во все века,

     Во всех краях не повторяли.

Ты опоздал, поэт: твой мир опустошен, —

Ни колоса — в полях, на дереве — ни ветки;

От сказочных пиров счастливейших времен

     Тебе остались лишь объедки…

Попробуй слить всю мощь страданий и любви

В один безумный вопль; в негодованье гордом

На лире и в душе все струны оборви

     Одним рыдающим аккордом, —

Ничто не шевельнет потухшие сердца,

В священном ужасе толпа не содрогнется,

И на последний крик последнего певца

     Никто, никто не отзовется!

1884

С тобой, моя печаль, мы старые друзья:

Бывало, дверь на ключ ревниво запирая,

Приходишь ты ко мне, задумчиво немая,

Во взорах темное предчувствие тая;

Холодную, как лед, но ласковую руку

     На сердце тихо мне кладешь

И что-то милое, забытое поешь,

Что навевает грусть, что утоляет муку.

И голубым огнем горят твои глаза,

   И в них дрожит, и с них упасть не может,

   И сердце мне таинственно тревожит

     Большая, кроткая слеза…

1884

То был зловещий сон: по дебрям и лесам,

Казалось, я блуждал, не находя дороги;

Ползли над головой, нахмуренны и строги,

Гряды свинцовых туч по бледным небесам;

И ветер завывал, гуляя на просторе,

И ворон, каркая, кружился надо мной;

И нелюдимый бор, как сумрачное море,

Таинственно гудел в пустыне вековой…

И вот, когда я шел кустарником дремучим,

Во мраке увидал я груды кирпичей;

Покрыты были мхом расщелины камней,

И плиты поросли репейником колючим.

По шатким ступеням спустился я к реке,

Где арки от мостов и темные громады

Низверженных бойниц чернели вдалеке.

Клубящийся туман окутал анфилады

Разрушенных дворцов и волны, и леса;

И палевой зари желтела полоса

Меж дремлющих столбов гранитной колоннады;

И расстилал залив безжизненную даль,

Едва мерцавшую, как матовая сталь.

То правда или нет, но мнилось, что когда-то

Бродил я много раз по этим берегам:

И сердце дрогнуло, предчувствием объято…

О нет, не может быть, не верю я очам!

В столице молодой все пышно и богато,

Там — жизнь и суета, а здесь лишь дикий бор,

Венчая мертвый прах покинутых развалин,

Уходит без конца в неведомый простор;

И шум его ветвей, торжественно печален,

Доносится ко мне, как грозный приговор:

«Тебя я победил, отверженное племя!

Довольно вам грозить железом и огнем,

Бессильные рабы! Мое настало время,

И снова мой намет раскинул я кругом.

Мои кудрявые зеленые дружины

Я приступом повел с полунощных пустынь

На величавый ряд незыблемых твердынь,

И вот в пыли лежат их жалкие руины!..»

Но шепоту дерев я криком отвечал:

«О нет, неистребим наш светлый идеал!

Надеяться и ждать, любить и ненавидеть,

И кровью истекать в мучительной борьбе,

Чтоб здание веков в развалинах увидеть,

О нет, могучий лес, не верю я тебе!

И смело проложу я путь к желанной цели!..»

А сосны мрачные по-прежнему шумели

И мне насмешливо кивали головой,

И я бежать хотел с безумною тоской,

Но лес меня хватал колючими ветвями,

Как будто длинными костлявыми руками;

И рвался я вперед и, ужасом объят,

Проснулся наконец… С каким порывом жадным

Я бросился к окну, как был я детски рад,

Как стало для меня все милым и отрадным:

И утра бледного сырая полутьма,

И вечный гул толпы на улице широкой,

Свистков протяжный вой на фабрике далекой,

И тяжкий гром колес, и мокрые дома.

Пусть небо надо мной безжизненно и мутно…

Я тех, кого вчера презрением клеймил,

Из глубины души теперь благословил!

О, как поближе к ним казалось мне уютно,

Как просто и тепло я вновь их полюбил!

Август 1884

Тоскуя в клетке, опустил

Орел беспомощные крылья,

Зрачки лениво он смежил

В тупом отчаянье бессилья…

А рядом — мирный уголок,

Где, о свободе не горюя,

С голубкой счастлив голубок,

Целуясь, нежась и воркуя…

И полон дикой красоты,

Порой кидает взор надменный

Орел на ласки той четы,

Ничтожной, пошлой и блаженной.

1884

Пройдет немного лет, и от моих усилий,

От жизни, от всего, чем я когда-то был,

Останется лишь горсть немой, холодной пыли,

Останется лишь холм среди чужих могил.

Мне кто-то жить велел, но по какому праву?..

И кто-то, не спросясь, зажег в груди моей

Огонь бесцельных мук и влил в нее отраву

Болезненной тоски, порока и страстей.

Откройся, где же ты, палач неумолимый,

……………………………………………

Нет, сердце, замолчи… ни звука, ни движенья…

Никто нам из небес не может отвечать,

И отнято у нас святое право мщенья:

Нам даже некого за муки — проклинать!

1885