Смотрел куда-то вдаль и был счастлив…
Но вдруг звучал над ухом голос строгий:
«Скажите мне от amo[8] конъюктив!» —
И со скамьи мечтатель пробужденный
Вставал, дрожащий, робкий и смущенный.
Домой он не на радость приходил:
И отдохнуть не смел ребенок бедный.
Над Цицероном выбившись из сил,
Еще князей удельных он зубрил
До полночи, измученный и бледный,
Чтоб утром под дождем бежать скорей
В гимназию при свете фонарей.
………………………………
Немудрено, что, кончив курс, Сергей
Считал весь мир печальною ошибкой.
Озлобленный, далекий от людей,
Он осуждал с презрительной улыбкой
Их с высоты учености своей,
Искал спасенья в отрицанье чистом —
И вообще был крайним пессимистом.
Но он — студент. Какой счастливый день!
С каким восторгом он вошел под сень
Таинственных больших аудиторий.
Он с трепетом заглядывает в тень
Немых библиотек, лабораторий;
На лекциях он — весь вниманье, слух…
Но скоро в нем научный жар потух.
С тупым лицом, рябой и косоглазый,
Какой-то метафизик примирял
Ученье церкви с Кантом. Он дремал,
Цедя сквозь сон медлительные фразы,
И, не боясь свистков, провозглашал
Тот принцип, что почтенье к людям надо
Определять количеством оклада.
Сереже было стыдно; а потом
На кафедру взошел старик с лицом
Пергаментным, в очках; губа отвисла,
И мутный взор потух. Беззубым ртом
Зашамкал он уныло числа, числа…
История — без образов, без лиц,
Ряды хронологических таблиц!..
Но вот — юрист; он обожал остроты,
Был фат, носил фальшивый бриллиант,
Не знал предмета, но имел талант
Придумывать словечки, анекдоты
И пошлости. Сереже этот франт
Казался неприличным и вульгарным;
Он, впрочем, был довольно популярным.
В своих товарищах не мог Сергей
Узнать студента добрых старых дней.
Где искренность, где шумные беседы,
Где буйный пыл заносчивых речей,
Где сходки, красные рубашки, пледы,
Где сумрачный Базаров-нигилист?..
Теперешний студент так скромен, чист
И аккуратен: он смирней овечки
Он маменькин сынок, наследства ждет,
Играет в винт и в ресторане пьет
Шампанское, о тепленьком местечке
Хлопочет, пред начальством шею гнет,
Готовь стоять просителем у двери
И думает о деньгах, да карьере…
………………………………
Был старичок-профессор: пылкий, страстный,
Гуманностью он увлекал без слов —
Одной улыбкой мягкой, детски ясной;
Идеалист сороковых годов,
Он умереть за правду был готов.
…………………………………………
…………………………………………
В морщинках добрых, с лысой головой,
Он был похож на маленького гнома.
На пятом этаже большого дома
В его квартирке плохонькой, порой,
По вечерам бывал и наш герой.
Жара, веселье, чай и папиросы,
И шум, и смех, и важные вопросы.
Один кричал: «Не признаю народа!..»
Другой в ответ: «Толстой сказал…» — «Он врет!»
— «Нет, черт возьми, дороже нам свобода…»
— «Пусть сапоги Толстой в деревне шьет…»
— «Прогресс!.. Интеллигенция!.. Народ!..»
Все, наконец, сливалось в общем шуме.
Сергей внимал в глубокой, тихой думе.
Пора домой. Он вышел. Ночь ясна.
Костры извозчиков пылают с треском,
А на Неве голубоватым блеском
Мерцают глыбы льда, и холодна
В кольце туманной радуги луна,
И полны Сфинксы грусти величавой,
И задремал Исакий златоглавый.
Его столбов и портиков гранит,
Весь опушенный инеем, блестит,
И по углам склонились, недвижимы,
Чернея в звездном небе, херувимы…
А Невский электричеством залит,
Кареты, вывески, кафе, — и звонок
В морозной ночи гул последних конок.
И думал так наш скептик молодой:
«О чем они так спорили, кричали?
Народ, культура, знанье, — Боже мой,
Но здесь, пред этой ночью голубой,
Как жалки все тревоги и печали!
Мне в двадцать лет не страшно умереть.
И, право, в жизни нечего жалеть.
Жалеть!.. Я даже рад тому, что болен.
Я волю жить сознаньем превозмог,
Как Шопенгауэр говорит…» Доволен
Был юный наш философ тем, что мог
Цитатой подтвердить свой монолог.
Он чувствовал себя оригинальным,
Обиженным, и гордым, и печальным.
В своих глазах он был почти велик.
Не понимал Сережа в этот миг,
Что пессимизм дешевый и банальный,
Всю эту грусть он взял из модных книг,
Из фельетонов да статьи журнальной,
Что свой красивый, мрачный идеал
Он у поэта Минского украл.
И между тем, как цепью бриллиантов
Над Невским ряд полночных солнц горел,
На улицу с презреньем он глядел,
На бедняков, публичных женщин, франтов…
«Как я далек от их ничтожных дел!..
Живут, страдают, любят, суетятся,
А смерть придет, — как сон они умчатся!..»
И в шубу он закутался плотней,
И сделалось тепло ему от меха,
От сладостного внутреннего смеха
Над глупой жизнью маленьких людей;
Он опьянен был горестью своей,
Она ему казалась необъятной:
Ведь над собой поплакать так приятно.
Пришел домой, разделся он и лег.
Но мучил кашель, голова горела…
Потухли грезы. Слаб и одинок,
Он ласки жаждал и уснуть не мог.
А ночь в глаза так пристально глядела,
И, как могильный камень, тяжела,
Теперь уж скорбь не шуткою была.
Ни сладких дум, ни слезь, ни вдохновенья,
Ему казалось глупым и смешным,
Что он считал великим за мгновенье.
Не скептиком, могучим, гордым, злым,
Он просто был несчастным и больным,
Покинутым ребенком. Одиноки
Теперь мы все: таков наш век жестокий!
Мы думаем, безумцы, лишь о том,
Чтоб оградиться от людей наукой,
Правами, силой, деньгами, умом…
Но в нашем я, ничтожном и пустом,
Томимся одиночеством и скукой.
Борьба на смерть, — Vae victis![9] — кровь за кровь,
У нас в руках — весь мир! Но где любовь?
Железные дороги, телефоны,
И Эйфелева башня до небес, —
Великий век открытий и чудес!..
А между тем нам как-то скучно… Стоны,
Разврат и голод… Жар любви исчез…
Вселенную мы знаньем победили,
А в сердце… в сердце мрачно, как в могиле.
И встал Сергей и к шкафу подошел.
Из книг он выбрал «Исповедь» Толстого.
Едва страницы первые прочел,
Он увидал софизмы, произвол…
Но сколько в вас для чувства молодого
Знакомой боли и родной тоски,
Гектографа заветные листки!
Сережа думал: «Да, блаженны те,
Кто жизнь проводят в тишине, в заботе