Об урожае, в сельской простоте,

В слиянии с народом и в работе.

Но если верить жизни, не мечте,

Но если дел искать, не грез, — увидишь сразу

В непротивленье злу пустую фразу.

…………………………………….

Толстой! Надолго ли в тебе угас

Сомненья дух мятежный и суровый?

Увы, ты мира дряхлого не спас…

Как знать, теперь, быть может, веры новой

Ты жаждешь сам, невидимо для нас.

А веры нет и быть ее не может,

И скорбь по ней нам сердце вечно гложет.

Наш век, как ни один из всех веков,

Неведомого ищет и томится,

От мук изнемогает, пасть готов

И вдруг опять из порванных оков

Встает непобедимый и стремится…

Куда?.. навеки скрыто Божество.

Погибнем мы, но не найдем его!»

Сидел он долго, долго на постели.

Свеча померкла, алый свет играл

В замерзших окнах; фабрики гудели;

Спешил рабочий; дым из труб вставал;

С балов кареты мчались… Замирал

Далекий колокол, и сквозь дремоту

Столица принималась за работу.

Забелин… (но героя моего

Я позабыл представить вам, читатель:

Забелиным я буду звать его).

Поближе из студентов никого

Не знал он, кроме Климова. Приятель,

Блондин в очках, высокий и худой,

Понравился Сереже добротой.

Как истинный народник, откровеньем

Он «Власть земли» Успенского считал,

Не мучился, как наш герой, сомненьем

И жизнь не в поэтический кристалл,

Но, как работник, трезво созерцал,

Был полон нежности, любви и чувства,

А между тем не понимал искусства.

Зато во всем Забелин до сих пор —

Лишь дилетант, а Климов просто, смело

И бодро примется за жизнь и дело.

Хотя едва не каждый разговор

Переходил у них в жестокий спор,

Они вполне сошлись, как два контраста,

Что в дружбе и любви бывает часто.

Камин пылает, лампа на столе.

Сережа любовался в полумгле,

Как угольки просвечивали нежно

Сквозь тонкий пепел, и внимал небрежно,

С насмешливою думой на челе,

А Климов мерил комнату шагами,

Курил, кричал, размахивал руками:

«Ты — баба, эгоист!.. Твоя тоска

И пессимизм, и жажда идеала —

Вздор, сущий вздор пред скорбью мужика

О том, что нынче подать велика,

А хлеб не уродился, лошадь пала!..

Ты — барин… ты чужим трудом живешь,

Вся жизнь твоя — бессмыслица и ложь!..

Нам, видите ли, скучно, мы не в духе…

Но, Боже мой, в деревне хлеба нет!

Там люди мрут от голода, как мухи,

Там нужен свет, пойми, — любовь и свет!..

А мы… Какая подлость!..» Но в ответ

Сергей: «За мной весь Запад, вся наука.

Там тоже — скорбь, отчаянье и мука!..

За мной — Шекспир и Байрон…» — «Старый хлам!

Есть многое важней литературы:

Возьми народ, — какая свежесть там,

Какая сила! Будущность культуры

Принадлежит рабочим, мужикам…

Эстетика — черт с нею!.. Надоела…

Нам надо пользы и добра, и дела!»

— «Ну, вот, начнется Писарев, готов

Ты сапоги признать важней Шекспира!..

Послушай, Климов, кроме мужиков,

Есть воздух, солнце, аромат цветов,

Вся красота и все величье Мира!

Ну, неужель и у тебя в крови

Нет жажды счастья, славы и любви?..

Ты, впрочем, взгляд изменишь, — я уверен…

А кстати вот что: в будущем году

Мы кончим курс, что делать ты намерен?»

— «В чиновники, конечно, не пойду!

Мне кажется, способен я к труду.

Учить ребят я буду в сельской школе,

И, право, мне не надо лучшей доли!»

— «Как счастлив ты! — проговорил Сергей

С улыбкою печальной. — Верить страстно —

Вот Бoжий дар таких, как ты, людей.

Какой ты цельный!.. Все в тебе так ясно…

Завидую я простоте твоей…

А мы… несчастные!..» — и головою

Поник на грудь он с искренней тоскою.

«Но, Климов, тех, кому недостает

Простой любви, вы не судите строго…

О, жизнь в тебе ключом так мощно бьет!

Ну, дай мне этой силы, ради Бога!

Заставь меня поверить хоть в народ…

Без веры жить нельзя!..» — Он со слезами

Взглянул и вдруг закрыл лицо руками.

В нем было столько боли и тоски,

Что, полон весь участия немого,

Глядел в смущеньи Климов сквозь очки,

Не выпускал из рук его руки

И жал ее до боли, и сурово

Твердил: «Дурак я!..» — И еще тесней

С тех пор сошелся с Климовым Сергей.

Но кончен курс. Теперь бы жить, трудиться,

А он, Обломов в двадцать лет, скучал,

Не знал, что делать, жил на капитал,

В отчаянье, чтоб как-нибудь забыться,

Он сотни две томов перечитал,

Собой, людьми и жизнью недоволен…

А в сущности, Сергей был просто болен.

Гнилая петербургская весна,

Темнеет снег и тает понемножку.

Потоп! Столица вся запружена.

И барышня, показывая ножку,

Над лужею порой краснеть должна.

Но дворники работают повсюду:

И колят, рубят снег и валят в груду.

Лишь изредка, чтоб обмануть, блеснет

В туманах луч болезненного солнца, —

И вывеска над лавкою сверкнет,

Стекло, фонарь иль в глыбах синий лед

На санках с мокрой клячею чухонца…

И дождь да снег — опять на целый день,

И все больны, из дома выйти лень.

Чиновники о даче грезят снова,

И жаворонков в булочных пекут;

Мечтают дети, скоро ль побегут

Играть в серсо вкруг дедушки Крылова;

Кругом от тифа да чахотки мрут,

А Фофанов в невозмутимых грезах

Поет себе о соловьях да розах.

Забелин простудился, кашлять стал.

Ему лекарство доктор прописал.

Не помогло, — он осмотрел серьезно,

Послушал грудь и, наконец, сказал:

«Советую на юг, пока не поздно.

Вам вреден Петербург». Сергей тотчас

Собрался и поехал на Кавказ.

Порою как-то душно мне в вагоне…

Я отрицать не думаю прогресс, —

Но то ли дело бешеные кони,

И песня ямщика, и даль небес,

И вольный воздух, и сосновый лес

С росистым мхом, с весеннею фиалкой!..

Увы! мне нашей старой тройки жалко.

Локомотив — хорош… Но сундучки

Капризных дам, кондуктора, билеты, —

Какая пытка!.. Копоть да свистки,

На станциях — холодные котлеты,

Рыдают дети и визжат болонки,

И на голову валятся картонки…

Зато герой наш сердцем отдохнул,

Когда из душного вагона вышел,

Еще на даль морскую не взглянул

И лишь, смутясь, издалека услышал,

Какой-то грозный, непонятный гул,

И вдруг подумал: «Море!» — и, сверкая,

Пред ним открылась бездна голубая…

Вот — пароход. Забелин — на корме,

Где пахнут дегтем влажные канаты.

Теснились думы чудные в уме,

Следил он, смутной радостью объятый,

Как выступали звезды в синей тьме

И как с чертой великой горизонта