- Во, мужичье проклятое! Без бабьего уходу хуже свиней живут... Будь моя волюшка, так я бы всех мужчин передавила...
Озирая ее многопудовую дородность, Соломин верил - такая передавит.
По утрам его (ну совсем как в деревне) будил звон бубенчиков и пение рожка - это петропавловский пастух выгонял из города на выпас тучное коровье стадо. А почти все дома камчатской столицы были крыты ветхой соломкой - тоже как в деревне. Соломин полюбил гулять в окрестностях Петропавловска, где ему часто встречались медведи - громадные, но удивительно миролюбивые. Не раз он наблюдал такую картину: женщина гребет в кошевку смородину, а рядом с нею лакомится медведь. Потом спокойно разойдутся - и ни крику, ни испугов, ни страхов! Это было очень забавно...
Возвращаясь с прогулки, он повстречал на улице Блинова, а подле него шагал румяный застенчивый юноша.
- Это мой Сережа... приехал к пале с мамой.
- А-а, будущий драгоман! - приветствовал студента Соломин и любезно расспросил об успехах в учебе.
- Японский... это же страшно трудно, - вставил отец.
- Да нет, папа, - возразил юноша. - Русский язык дается иностранцам ничуть не легче, однако многие японцы постигают его очень быстро...
- И надолго вы к нам?
- Как водится - до последнего парохода.
- А когда Камчатку покидает последний?
- Примерно в октябре, - пояснил Блинов-старший, - потом уж до следующей весны живем, как в бочке. Сереже никак нельзя упустить последний пароход, это может плохо кончиться - возьмут и выкинут из института, а что ему тут делать?
С разговорами они дошли до памятника Лаперузу (глыбы серого гранита, оплетенного якорной цепью). Сережа Блинов с грустью вспоминал веселое студенческое житье во Владивостоке...
Это верно, что жизнь во Владивостоке была сейчас приятной. Там на рынке уже появились первые арбузы, в кинематографе "Гранд-Иллюзион" показывали американский боевик "Большое ограбление почтового поезда", по вечерам открывался цирк-шапито с любимицей публики наездницей Гамсахурдия - и вдруг (о читатель!) в этот милый шурумбурум вторгся с моря пароход "Котик", который выбросил на пристани Эгершельда громадную толпу японцев. Никто не понимал, откуда они взялись, а японцы бормотали одно:
- Япона... руссики... Сюмусю... Соломин-сан...
Высокое начальство, как известно, очень не любит, если какой-нибудь безвестный Соломин-сан нарушает устоявшийся режим их бравурной жизни. Быстрее всех сориентировался японский консул Номура: от имени своего правительства он заявил решительный протест против самочинных и необоснованных действий русских властей на Камчатке, - дело сразу приобрело нежелательный для МИДа политический резонанс, а дальневосточный наместник Алексеев учинил выговор адмиралу Витгефту;
- Прошу вас, Вильгельм Карлович, вставьте ха-ароший фитиль с огнем и копотью своему забулдыге Кроуну, а я принесу извинения японскому консулу... Это черт знает на что похоже! Соломина надо бы вытряхнуть в Петербург, чтобы в Сибири такими придурками и не пахло!
Пока в верхах судачили, изобретая для Соломина кары небесные, японский консул подал на него в суд. А судьи (о, наивная простота!) даже не взглянули на карту. Они видели лишь факт конфискации сетей и умышленный срыв японского рыбного промысла. Но интересно, что сказали бы японцы, если бы русские стали ловить иваси в заливе Сагами у Токио или резать японских коров на пастбищах Хоккайдо?
Будь судьи арбитража хоть чуточку патриотичнее, они должны бы задать Номуре один вопрос: "В чьих водах были задержаны ваши корабли и при каких условиях изъяты у них орудия незаконного промысла лосося?" Но такого вопроса они сделать не догадались. Владивостокский арбитраж усмотрел в деяниях камчатских властей незаконные (?) действия, а неистощимая казна России обязалась выплатить японским браконьерам денежную компенсацию.
"Котик" снова отплыл на Камчатку, дабы завершить акт мщения. Капитан Битте доставил в Петропавловск целый мешок частной корреспонденции владивостокские торговые компаньоны оповестили камчатских купцов и духовенство о том, что дни власти Соломина уже сочтены. От этого в домах местных воротил началось откровенное ликование.
- Не сегодня, так завтра генерал Колюбакин треснет его оглоблей по шее, тогда будет знать, как в чужие санки садиться. Ведь он, говорят, даже ясак умыслил без нас собирать. Не выйдет... Вся головка за нами, а ему, сквалыге худому, дадим от хвоста побаловаться - самый кончик, не больше кисточки для бритья. Вот и пущай, побритый, отседова выкатывается!
Особенно лютовал Расстригли:
- Не здороваться с ним, с этим пентюхом! Коли встретишь на улице, вороти рожу на сторону, будто его и не видишь...
Эти слова звучали как указание к исполнению! Из казенных бумаг, доставленных "Котиком", Андрей Петрович уяснил, что ему вынесено самое суровейшее порицание за "беспокойный характер", а это здорово испортило его служебный формуляр. В дополнение к этому генерал Колюбакин, приморский губернатор, почему-то вообще не любивший Соломина, указал снова открыть все кабаки в Петропавловске.
Блинов пытался утешить Соломина:
- Уж сколько на моих глазах удалили начальников, и никто еще не падал в обморок от горя, все только радовались.
Соломин был явно подавлен.
- Дело не в этом, - сказал он. - Я ведь еще не успел свершить ничего путного. Когда, я сюда прибыл? Кажется, в середине мая. А сегодня какое число?
- Пятое августа.
- Вот видите! Разве за такой короткий срок что-либо сделаешь? Нафанаил прав - можно без труда спятить...
Среди казенной корреспонденции оказалось и частное письмо. Его писала Соломину та самая дама в громадной шляпе, которую он вынужденно оставил в Хабаровске на попечение юркого адвоката Иоселевича... Андрей Петрович читал:
"Как ты и просил, мой милый, я не бываю в номерах, г-на Паршина, чтобы не встретить там этого гадкого Иоселевича. Но недавно мы все поехали в номера Гамертели, где инженер с дороги Пшедзецкий (надеюсь, ты его знаешь) так разошелся, что заказал мне ванну из шампанского. Я, конечно, отказалась, но была удивлена - откуда у него столько денег? А помнишь ли ты прыщавого поручика фон Бетгера? Так он застрелился, глупышка, вчера его хоронили с духовым оркестром. Люди так злы, так злы! И когда я рыдала над его могилой, какие-то глупые неотесанные бабы показывали на меня пальцем, будто я во всем виновата..." Стало совсем тошно. Соломин решил объехать свои королевские владения. Блинову так и сказал:
А то выкинут с Камчатки, и ничего не увижу здесь, кроме Петропавловска... На старости и - вспомнить будет нечего!
Юколу делают так. Из груды рыб хватают лосося пожирнее. Удар ножа - и нет головы. Вжик - она отлетела в сторону, никому не нужная. Молниеносный надрез вдоль сочного брюха, и взору открывается ценное рубиновое мясо, Нож смело разъединяет боковины на два пласта, соединенных хвостом. За хвост же и вешают мясо на вешалки сушильных балаганов - к осени обветренная (а иногда и червивая) юкола будет готова. Собаки ведь все сожрут, даже лососину!
Соломина поразил не сам процесс заготовки юколы, а то варварство, с каким безжалостный нож выбрасывал на землю икру. Возле разделочного стола кетовая икра лежала метровым слоем, и она пищала под ногами, обрызгивая сапоги животворным соком. Было жутко при мысли, что тут заживо погребены не миллионы, а может быть, даже миллиарды лососиных жизней.
- Нельзя же так, - сказал Соломин с упреком. - Ведь в Петербурге на Невском икру продают фунтиками, как конфеты.
- До Питера нам далече, - отвечали промышленники.
- Вы хоть сами-то ешьте.
- Ня-я вкусно! - скривился парень с бельмом на глазу.
- Кормите собак.
- Ня-я жрут, подлые.
- Тьфу! - и Соломин ушел прочь с этой живодерни.
Урядник заботливо придержал стремя, пока он усаживался в седло. Они ехали дальше, а Камчатка внутренняя была совсем не похожа на прибрежную, и страна щедро открывала перед всадниками свои красоты. Шумели не белые, а сероствольные камчатские березы, над головами всадников качались крепкие завязи лесных орехов. В дороге Соломин не раз вспоминал знаменитого афериста - графа Морица Бениовского; в царствование Екатерины II он посадил ссыльных на корабли и уплыл с ними в поисках лучезарной короны мадагаскарского корабля. Бениовский никогда бы не подумал, что Камчатка ничуть не беднее Мадагаскара.