- У-у-у, - издал он гудение, - это по вашему наущению у меня во Владивостоке произвели обыски отобрали трех бобров?!

Тут-то Соломин и вспомнил, что такое дело было - еще в первые дни служения на Камчатке. Но он никогда не думал, что его судьбу вдруг перехлестнет с судьбою Вронского в психиатрическом отделении иркутского бедлама. Уяснив для себя окончательно, что подобру-поздорову его не отпустят, он махнул рукой:

- Делайте что хотите. Мне все равно...

Его упрятали в камеру для тихопомешанных, где уже сидел капитан байкальского парохода "Сынок", приятный и вежливый человек, в два счета научивший Соломина вязать морские узлы.

Первые дни Гондатти думал, что, дорвавшись до иркутских трактиров, Андрей Петрович попросту "загулял" во все тяжкие, и не беспокоился. Затем Гондатти велел сыскать Соломина, и был удивлен, что его приятель тихо тронулся... Обладая большими правами в генерал-губернаторстве, Гондатти на свой страх и риск вызволил его на волю. Соломин твердил одно:

- Петербург... мне надо в Петербург!

Гондапи протянул ему билет на экспресс до Владивостока.

- Я тебе худого не хочу - сказал он. - Представь, что поехал ты в Питер, но такие же телеграммы ожидают тебя в Енисейской губернии, в Томской; в Казанской- и везде губернаторы станут проверять тебя на ненормальность до тех пор, пока ты и в самом деле не начнешь заговариваться... Поезд скоро отходит - поезжай в другую сторону, на восток!

- Но именно там и родилась легенда о моем сумасшествии. Как я появлюсь в Хабаровске? Приамурский генерал-губернатор Андреев сразу же засадит меня за решетку.

Гондатти велел подавать к подъезду экипаж.

- Но в Хабаровске, - доказывал он, - сидят хотя бы свои люди, которые и не такое еще видели... Первое время ты воздержись городить чепуху, болтай поменьше, и постепенно все образуется. А до Петербурга не доехать... Что ты, милый? Или порядков наших не знаешь? Не будь наивен...

Гондатти не поленился довезти его до вокзала, даже посадил в вагон и терпеливо дождался второго гонга.

- У тебя деньги-то есть? - спросил он.

- Откуда?

- Держи. Отдавать не затрудняйся...

Поезд тронулся. Не имея при себе никаких вещей, кроме пальто на плечах, Соломин потащился через состав, с одного тамбура на другой, в салон ресторана. Там он, стесняясь перед публикой за свои грязные манжеты, попросил водки.

- Ну, и чего-нибудь закусить. Попроще...

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА КРУГИ СВОЯ

Красивый город Дальний с его бассейнами для плавания и кортами для игры в теннис был уже давно оставлен, но Порт-Артур - в жесткой блокаде японских батарей и крейсеров - еще героически сражался. А пока Соломин, поспешая к Иркутску, преодолевал тяготы Якутского и Ленского трактов, русская армия успела выдержать две кровопролитные битвы. В сражении при Ляояне победа была уже за нами, но Куропаткин слабовольно сдал позиции японцам. Зато на реке Шахэ бои окончились безрезультатно для обеих сторон, и там образовался колеблющийся позиционный фронт - нечто совершенно новое в методике военного искусства.

Две попытки Порт-Артурской эскадры прорваться через блокаду во Владивосток не удались, а теперь мир внимательно следил за походом эскадры Рожественского; в поезде открыто поговаривали, что скоро Балтика отправит на войну третью эскадру под командованием адмирала Небогатова...

Всех беспокоила судьба Порт-Артура.

- Если Порт-Артур, - рассуждали военные, - выдержит осаду, тогда силы японского флота окажутся раздроблены и самураи не удержат наши эскадры в корейских проливах. Но если Порт-Артур капитулирует, тогда японцы смогут весь свой броненосный флот выставить у острова Цусимы и наши эскадры будут уже не в состоянии пробиться к Владивостоку...

Между Читой и Нерчинском, на станции Китайский Разъезд, вагоны экспресса заметно опустели: часть пассажиров пересела в воинский эшелон, который и помчал их в маньчжурские пустоши, к Цицикару и Харбину, откуда легендарная КВЖД вела прямо, в полымя сражений. А за Нерчинском пошли мелькать знакомые для Соломина станции - Раздольная, Амазар, Ерофей Павлович, Рухлова, Бурея и, наконец, станция Гондатти, названная в честь его приятеля, на деньги которого он добирался до Хабаровска.

Всю дорогу пассажиры вели столь откровенные разговоры, что Соломину порою казалось, будто он попал на революционный митинг. И чем дальше углублялся экспресс в дебри Дальнего Востока, тем больше развязывались у людей языки, и даже сухопарая чиновница, инспектриса благовещенской женской гимназии, и даже солидный каперанг, едущий командовать крейсером, - все, словно сговорясь, на чем свет стоит костили царя и его окружение, перемывая кости бездарному Куропаткину.

- Но позвольте, - вступил в беседу Соломин, - ведь говорить о поражении России можно лишь в том случае, если враг ступит на русскую землю. Пока же мы сражаемся на чужой территории, о поражении и речи быть не может.

На это каперанг ответил не слишком-то вежливо:

- Да откуда вы взялись, любезный?

- С Камчатки, - ответил Соломин.

- Оно и видно, - заметила инспектриса гимназии, словно брызнула ядом, и свела в ниточку плоские губы.

Андрей Петрович испытал чувство, какое, испытывает, наверное, человек, вдруг свалившийся с печки...

Вот и Хабаровск, здесь можно ощутить себя дома, где и солома едома. На перроне, встречая какое-то питерское начальство, выстроился оркестр, игравший красивый флотский марш "Кронштадт - Тулон". В морозном воздухе бравурно звенели медные тарелки, барабанная дробь напитала усталую душу бодростью... Андрей Петрович поднял воротник пальто и направился в городскую больницу, где вымученным голосом просил психиатра выдать справку о "нормальности". После беглой проверки его психика была признана вполне здоровой, а мышление гибким и ясным.

- Зачем вам все это? - удивился врач.

- Министр внутренних дел Плеве соизволил наклеить на меня ярлык сумасшедшего, а теперь его никак не отодрать.

- Глупости! Да и от Плеве брызг не осталось.

Соломин объяснил врачу, что смолоду был чиновником и силу великороссийской бюрократии, способной размолоть человека в порошок, он хорошо знает:

- Если уж кто-то наверху сказал, что я верблюд, то теперь, хоть головой разбейся об стенку, очень трудно доказать, что ты орел. Без бумажки казенного вида в таком деле не обойтись.

На последние деньги он перекусил в ресторане "Боярин", где, слава богу, знакомых не встретил. Потом в номерах Паршина снял для себя комнату и позвонил в редакцию "Приамурских ведомостей". К телефону подошел его бывший токийский корреспондент Пуцына.

- Навестите меня, Викентий Адамыч...

Пуцына вскоре явился, заметно облинявший. Памятуя о том, что война закрыла ему дорогу в Японию, которую он умел хорошо и красочно описывать, Соломин спросил:

- О чем же сейчас кропаете?

- Да так... о Колыме.

- Вы же там не были.

- И нет дураков, которые бы о Колыме мечтали. Но тема уж больно захватывает - бродяги, золото, дичь!

- Не нашли вы себя, - ответил Соломин, раскуривая последнюю папиросу последней, кажется, спичкой. - Колыма - это еще не тема. Там только волков хорошо морозить... Деньги есть?

- Нету. А надо?

- Очень.

- Не похоже, что вы с Камчатки.

- Похоже, милый, похоже.

- Тогда посидите. Сейчас деньги будут...

Пуцына ненадолго удалился в зал, где шла игра в карты, и вернулся, имея в кармане полтысячи рублей.

- Половину мне, половину вам. Отдавать не стремитесь. Я их, глупцов, на "гильотине" в момент срезал.

Он откровенно показал шестерку, которая в его руке тут же превратилась в девятку. Потом предъявил трефового валета и мгновенно обратил его в даму пик.

- Опять вы за старое? - вздохнул Соломин.

- Какое там старое! Пальцы уже не те... халтурю.

Вечером Соломин заказал в номер бутылку шампанского и хороший ужин с фруктами. Сидел и думал - как жить дальше? Тут-то он еще раз помянул Плеве недобрым словом.