Танька насупилась, отошла в сторону и с независимым видом стала прыгать через верёвочку. Скакалка была её единственной игрушкой, которую мы привезли из города.

- Ловко! - сказал мальчик в сапогах и даже свистнул то ли от удивления, то ли от восхищения.- А ну, экуиранная, дай я попробую!

Он вырвал у Таньки скакалку и прыгнул через неё. Верёвка зацепилась за носок сапога, и мальчишка чуть не упал. Раздался смех. Танька заплакала.

- Не «экуиранная», а «э-ва-ку-и-ро-ван-ная» надо говорить,- вмешался я.

- Слышишь, Шашок? - сказал кто-то из ребят. - А ты ещё учишь нас!

Я подошёл к Саше, чтобы взять скакалку. Но меня опередил коренастый белобрысый парнишка. Он, наверное, только появился, потому что Саша, увидев его, сжался и испуганно заморгал. Паренёк сдвинул ему фуражку на затылок и звонко щёлкнул по лбу.

- Ой, ой! - заохал Саша, одной рукой потирая больное место, а другой протягивая скакалку.- Я, Федя, пошутил, а ты уже…

Федя, не слушая его, отдал Тане скакалку. Он был чуть ниже меня, но плотнее, из расстёгнутой выцветшей рубашки выглядывало загорелое тело.

Федька стоял, широко расставив крепкие ноги, разукрашенные ссадинами и царапинами, и, не стесняясь, рассматривал меня, как будто я прибыл из другой части света. Вдруг у Федькиных ног появилась рыжая, мохнатая собака, которая уселась на задние лапы и стала так же строго, как и её хозяин, меня рассматривать.

Я был в ботинках, в белой рубахе, и мой городской вид не понравился Федьке, потому что он поморщился и, с сомнением поглядывая на меня, вдруг спросил:

- Что, ваш дом разбомбили?

- Нет, начались бомбёжки, и всех детей и женщин стали вывозить,- объяснил я, стараясь говорить спокойно, чтобы Федька не подумал, что я его боюсь.- Вот мама нас сюда и привезла к бабушке.

Федька помолчал, видимо что-то обдумывая, а потом спросил:

- А тебе страшно, когда бомбят?

Мне хорошо запомнилась первая бомбёжка. Это было ночью. Я проснулся от воя сирены. Мама, бледная и строгая, одевала Таньку. Мы долго не могли найти Танькиных туфель и выбежали на улицу, когда уже грохотали зенитки и всё небо светилось от вспышек и разрывов. Я не испугался, мне даже захотелось остаться посмотреть. А страшно стало только в бомбоубежище, потому что у всех были испуганные лица, кто-то охал, слышался плач. Но я всего этого не стал рассказывать Федьке. Я рассказал о том, как немцы с самолётов бросают осветительные ракеты и становится светло, словно в комнате при яркой электрической лампе, о том, как один фашистский бомбардировщик попал в лучи прожекторов, никак не мог вырваться, и его сбили.

- Сам видел, как сбили, или рассказывал кто? - спросил Федька.

- Видел! Весь вспыхнул и… на куски. Милиционер сказал, что снаряд в бензобак или бомбовый люк угодил.

- А откуда милиционер-то появился? Он что, при тебе дежурил? - спросил Саша и захихикал, оглядываясь на Федьку.

- Мы дежурили в школе, зажигалки тушили, и милиционер с нами был, на крыше. А когда самолёт сбили, он кричал вместе с нами и даже фуражку вверх подбрасывал. Вот здорово было!

- А я батьку провожал на фронт, так наш поезд на мосту бомбили. Три захода делали и не попали. Ночью потому что.- Федька смущённо улыбнулся и добавил: - Страшно было!

- И когда бомбы свистят, тоже страшно! - вмешалась в разговор Танька.

- А зажигалки тушить совсем не страшно,- сказал я.

- Ну да, не страшно, а кто куртку спалил! - И Танька стала рассказывать, как я накрыл зажигалку курткой и чуть сам не сгорел. Вот придумала ещё!

Федька слушал, слушал, а потом вдруг заявил:

- Я хочу быть лётчиком!

- У нас в школе многие ребята хотят быть лётчиками.- Я не собирался обидеть Федьку, наоборот, думал поддержать его, но он понял по-другому.

- А я стану, лопни мои глаза! - Глаза у Федьки были чёрные, озорные, и я подумал, что Федька должен стать лётчиком, потому что такие глаза не могут лопнуть.- Ну ладно, пошли купаться! - сказал Федька.

Пока мы дошли до реки, Федькин пёс, которого звали Вихраном, успел примириться с моими ботинками и уже не кусал и не царапал их, а только тыкался иногда холодным носом в лодыжки.

Так я познакомился с Федькой. Он был признанный вожак среди ребят, его кулаков побаивались даже взрослые, и Федькино покровительство и дружба спасли меня и Таньку от многих бед, пока мы привыкали к деревенской жизни.

Федька охотно и решительно брался за любую работу- всё у него получалось. Он и косил, и ворошил, и убирал сено, помогал жать рожь и молотить. За это ему прощали даже набеги на сады и огороды.

- Если я не буду поддерживать свой организм хотя бы овощами и фруктами,- говорил Федька, откусывая белыми крепкими зубами сразу пол-яблока или огурца,- то не видеть мне авиации, как своего загривка, лопни мои глаза…- И его скуластое лицо расплывалось в озорной улыбке.

Забота о собственном здоровье не мешала Федьке делиться добычей со мной и другими ребятами. Он только Сашку недолюбливал за хитрость и трусость и если что-нибудь выделял ему, то обычно приговаривал:

- Даю только потому, что война и всем хочется есть.

Сашку это не смущало, он брал свою долю и исчезал.

…Прошло около месяца. Мы с Танькой загорели, ходили

босиком и уже мало чем отличались от остальных ребят. Даже разговаривали, как они, вставляя местные словечки и обороты. Таньке особенно нравилось говорить «эва» вместо «вот» и «всегда» вместо «везде».

Утром и вечером все жители деревни собирались у правления колхоза и слушали сводку Совинформбюро.

Каждый день приносил всё более тревожные вести. Тревога взрослых передавалась и нам. Как-то не верилось, что немцы уже так близко от Москвы и Ленинграда, что фронт проходит в двухстах километрах от деревни. Маму и других женщин мобилизовали на строительство укреплений. Теперь ночью иногда был слышен далёкий гул, а над деревней всё чаще и чаще, правда высоко, пролетали фашистские самолёты.

- На Бологое летят! - говорил Федька и, приложив к глазам руку, долго смотрел вслед самолётам.- Как ты думаешь, Лёнька,- спросил он меня,- мне можно дать четырнадцать лет?

- Не знаю. Тебе же двенадцать… Ты что, на фронт убежать хочешь?

- Да нет… Я в газете прочёл, что один четырнадцатилетний пацан стал лётчиком…

- Но он, наверное, семь классов окончил, а ты всего пять, а там образование важно.

- «Образование, образование»! - передразнил меня Федька, но слова мои его озадачили.

Он нахмурился и отошёл. Потом вернулся и, зло глядя на меня, крикнул:

- Всё равно буду лётчиком, вот увидишь, лопни мои глаза!

Я проснулся - стучали в окно. Стук был тихий, но настойчивый. Я приподнялся на кровати и отодвинул занавеску. Только-только начало светать, и Федькино лицо, прижавшееся к стеклу, казалось ещё более скуластым. Федька что-то говорил, смешно растягивая губы. Я показал, что сейчас выйду.

«Федька так просто не станет будить, что-то случилось»,- думал я, торопливо натягивая рубаху. С тяжёлым стуком опустились гири ходиков, и на печи заохала, забормотала во сне бабушка. Я подождал, пока всё стихнет, и на цыпочках выскользнул из комнаты, прихватив ботинки. Федька ждал меня у крыльца, переминаясь с ноги на ногу.

- Пошли! - сказал он и, резко повернувшись, быстро зашагал по улице.

Я кое-как зашнуровал ботинки и поспешил за Федькой. ,

- Куда мы идём? - догнав, спросил я.

- Скоро узнаешь! - ответил он и свернул к лесу.

Я шёл, смотрел на упрямый, давно не стриженный

Федькин затылок и старался угадать, куда он меня ведёт. Может быть, он нашёл в лесу сбитый фашистский самолёт? А вдруг выследил фашистского парашютиста? Только ведь с ним не справиться… И почему Федька не взял с собой Вихрана?

Федька посмотрел на небо и зашагал ещё быстрее.

Я тоже посмотрел на небо, оно стало светлее, и на нём не по-летнему холодно и остро сверкали звёзды.