— Итак, мы договорились? — подвел итог капитан Серегин, приняв молчание собеседника за раздумья.

— Нет.

— Нет? Вы отдаете себе отчет о неприятностях, которые вас ожидают? Я даже не уверен, что их можно назвать неприятностями.

И тогда Валентин поднялся со скамейки во весь свой рост и произнес, четко выговаривая каждое слово:

— А не пошли бы все на хуй?

Позже это вошло в его формулу свободы: «Свобода определяется кругом людей, которых ты смеешь послать на хуй».

Вот так невинная попытка загнать букинисту полное собрание сочинений Ленина из отцовской библиотеки привела молодого драматурга в диссидентское движение. Не на первых ролях, но и не на последних. Он давал интервью вражеским голосам, составлял и подписывал письма протеста. Пьес больше не писал. При Андропове его посадили, при Горбачеве выслали за границу. Году в 90-м, на волне демократических преобразований, вернулся в Москву, включился в политическую борьбу. Одно время работал в пресс-службе Ельцина, занимал какие-то должности в комитете по печати и массовым коммуникациям. Потом затерялся. Говорили, что возглавляет какой-то правозащитный фонд.

Лет пять назад мне случилось заехать в Переделкино, в Дом творчества писателей. Нужного мне человека еще не было, в ожидании его я вышел погулять по прилегающим улицам. Во дворе дачи Валентина спросил у древней старушки, копавшейся в цветнике, где сейчас бывшие хозяева дачи. Оказалось, никуда они не делись, старушка — мать Валентина, отец давно умер, а сам Валентин дома, отдыхает после обеда. Он встретил меня неожиданно радостно. Как земляка за границей. Я и был земляком из страны, давно ушедшей в небытие. Появилась литровая бутыль скотча, пошли разговоры о былых временах. Валентин заматерел, нисколько не одряхлел, пил лихо. Я напомнил ему его же рассказ о том, как он избавлялся от наследия Ленина. Он засмеялся и провел меня наверх, в кабинет. Показал на верхнюю полку книжного стеллажа:

— Узнаешь?

В длинный ряд выстроились коричневые книги. Это было четвертое издание ленинского ПСС.

— Это еще не все.

С этими словами влез за стремянку и снял два тома.

— Раскрой.

Книги раскрылись с трудом, страницы слиплись. Так бывает, когда они побывали в воде. Я поразился:

— Неужели оно? То самое?

— Оно, — подтвердил Валентин. — Лет пятнадцать назад зашел к Гоше, он показала из-под прилавка: раритет. Когда-то была макулатура, теперь раритет. Я сразу сказал: беру. Пятьсот баксов отдал.

— Дорого, — оценил я.

Валентин возразил:

— Дорого? За судьбу — нет.

Мы вернулись в гостиную и выпили.

За судьбу.

Неисповедимы ее пути. Воистину неисповедимы.

Читаю воспоминания моих сверстников о встречах с замечательными людьми и чувствую себя лишенцем. Как же так получилось, что судьба обделила меня такими встречами? А ведь вращался в тех же кругах, ходил по тем же редакциям и издательствам, просиживал вечера в «пестром» кафе ЦДЛ. Ну, видел издалека и даже вблизи тогдашних литературных кумиров, но никак с ними не пересекался. Навязывать им свое знакомство стеснялся, а они почему-то никакого желания познакомиться со мной не изъявляли. Чем и лишили себя возможности быть увековеченными в моих мемуарах, а меня возможности погреться в отблесках их славы.

Лишь однажды в Норильск, где я работал на телевидении, занесло писательскую группу — Булата Окуджаву, Григория Горина и поэта Евгения Храмова. Это было событие для всего города, а для нас, молодых журналистов, настоящий праздник. После передачи переместились в шикарный банкетный зал шашлычной (место блатное, выпросили у начальства под Окуджаву). Изъяснялись в любви к Булату, пели его песни (мы пели, он не пел), читали его стихи:

Умереть тоже нужно уметь,

На свидание к небесам паруса выбирая тугие.

Хорошо, если выберешь сам,

Хуже, если помогут другие.

Горин под общий восторг исполнил балладу «Семьсот человек на маевку пришли» с перечислением, кто пришел. Добрался до двадцатого или двадцать пятого. Из шашлычной, нагрузившись бутылками, пришли ко мне, набились в однокомнатную квартиру, гудели до утра. Потом проводили гостей до гостиницы. Было под сорок, с ветерком, полярная ночь. На крыльце Окуджава спросил: «Ребята, вы как здесь живете?»

Вот и все воспоминание. Маловато для мемуара. Но что было, то было. Неужели только это и было? А если порыться в памяти? Порылся. И всплыло — две встречи с теми, для кого существует книжная серия «Жизнь замечательных людей».

Было это году в 1961-м или 1962-м. «Новый мир» печатал мемуары Эренбурга «Люди, годы, жизнь», и весь Советский Союз ими зачитывался. Примерно как сегодня весь мир зачитывается Гарри Поттером, а Россия Донцовой. Что уже само по себе наводит на невеселые размышления. Читали и обсуждали со страстью, уже не очень понятной сейчас, когда мы всего начитались. Но это был самый первый глоток правды, глоток свободы — оттепель. Правда была дозированной, гомеопатической, но тогда умели читать между строк. В осторожных откровениях Эренбурга видели и то, чего он не написал, это превращало его воспоминания в событие не литературное, а общественно политическое.

Я с молодым жаром участвовал в ожесточенных, едва ли не до мордобоя, обсуждениях и однажды под настроение написал Эренбургу довольно длинное сумбурное письмо. Отправил на адрес «Нового мира», совсем не рассчитывая на ответ — письма Эренбургу приходили мешками. Уже не помню, что было в моем письме. Но что-то, видно, было, и я очень удивился (и был, чего греха таить, польщен), когда секретарша Эренбурга сообщила мне, что Илью Григорьевича заинтересовало мое письмо и он хотел бы со мною встретиться. Месяца три встреча то назначалась, то откладывалась. Но, как говорят официанты, все приносят вовремя для того, кто умеет ждать. И вот в какой-то из зимних дней, к шести часам, я приехал на улицу Горького, поднялся на скрипучем лифте и был препровожден в просторную и скудно, как мне показалось, обставленную гостиную. Мне объяснили, то ли секретарша, то ли жена: «Подождите, у Ильи Григорьевича посетитель». Минут двадцать я просидел в одиночестве, разглядывая прикнопленные к двустворчатой двери гостиной листы ватмана с резкими красными линиями — это были эскизы Пикассо к «Гернике».

Посетитель наконец-то откланялся. Им оказался худосочный еврейский юноша лет семнадцати. От волнения он выронил из рук папку, машинописные листки рассыпались по паркету. Это были стихи. Пока юный поэт их собирал, Эренбург, который вышел в коридор проводить его, говорил:

— Многие большие поэты, Боря, стыдились своих первых стихов. Поэтому лучше их не публиковать. Передавайте привет матушке.

— Да, да, обязательно передам, — закивал Боря. — Спасибо, Илья Григорьевич. Извините, что отнял у вас столько времени.

Хоть извинился. Это примирило меня с юным поэтом.

Эренбург перевел на меня равнодушный взгляд:

— Прошу.

Пока мы проходили в кабинет, я успел его рассмотреть. Высокий, худой, седой. В аккуратной домашней одежде. Медлительный. Как мне тогда показалось — старый. Ему шел семьдесят первый год. Сейчас этот возраст не кажется мне такой уж старостью. Во время разговора он закурил голубоватую сигарету, почему-то подумалось — египетскую, потянулся к пепельнице, не донес, худая рука дрогнула, уронил пепел на стол. Старый, все-таки старый. Жить ему оставалось шесть лет.

В темном кабинете, освещенным лишь настольной лампой, Илья Григорьевич молча указал мне на кресло возле письменного стола. Я сел и оказался в круге света, а хозяин кабинета в тени. Это мне не понравилось, довольно бесцеремонно я отодвинул лампу в сторону. Объяснил: