Дорогу им преградил осел с двумя вязанками дров. Машина сигналила, женщина тянула и нахлестывала осла, но тот уперся. А в раскрытой двери таверны, плечом опершись о косяк, стоял толстый грек в феске и с трубкой в зубах. Он стоял под фонарем, весь объятый запахами жарящегося мяса и чего-то острого, и снег косо летел мимо него.

– Вот здесь мы поедим! – приободрился профессор, натянул свитер, надел кепку с красным помпоном и бодро шагнул в метель. Елена высунула туфельку из машины, смело ступила за ним следом и провалилась в снег, в ледяную воду: по горной улице под снегом она неслась потоком.

– Теперь я заболею, – сказала она плаксиво.

В таверне было так же холодно, как на улице, только накурено и шумно, тепло одетые местные жители сидели за столиками, пили вино из стеклянных графинов и спорили.

Им постелили бумажную скатерть, официант в фартуке, о который он вытирал руки, поставил первым делом два графина с вином и быстро начал расставлять тарелки с помидорами, брынзой, зеленью. Вино было ледяное, но свежий белый хлеб, нарезанный крупными ломтями, был удивительно вкусный, они ели его с брынзой, проголодавшиеся, а когда принесли глубокие тарелки, а в них, в коричневой подливке, картошка, овощи, мясо, все это огненное от перца – и запах, запах, – само собой решилось, что ни в какие Дельфы они не поедут, а надо возвращаться в Афины. Они согрелись от еды, от вина, и такой уютной казалась теперь таверна, побеленные стены, темное дерево, глиняные кувшины на полках, глиняные блюда на стенах, пожилой усатый грек за стойкой, с ним прощались сердечно.

Но в машине было холодно, Елена поджала ногу на сиденье, кутала ее шарфом и опять говорила, что заболеет, она уже чувствует. Несколько раз они останавливались, шофер вылезал, открывал капот, возился в моторе. Потом шумно захлопывал, садился, молча ехали дальше. Волосы его были уже мокры, на ворсистом свитере искрился растаявший снег. И случилось то, чего они теперь больше всего опасались: заглох мотор. Они сидели в остывающей машине, было темно, снег все шел, хотя и не так густо, и поверить, что не так давно они стояли внизу на солнце, на жаре, поверить в это было невозможно. Их все больше заносило снегом, изредка профессор что-то спрашивал, шофер не отвечал, чувствовалось общее раздражение.

Вдруг завыла сирена, замигали огни, остановился полицейский микроавтобус, из кабины в кабину, опустив стекло, полицейский поговорил с шофером, что-то передал по рации, и, завывая сиреной, микроавтобус скрылся. А вскоре, стоя под снегом на шоссе, профессор остановил случайное такси, они пересели, оставив шофера в машине, – «Его подберут!» – заверил профессор. И когда они спустились с гор и въехали в Афины, в теплый сухой вечер, в улицы, полные огней, машин, и засияли огни их отеля, они словно вернулись домой.

Но, странное дело, в дальнейшем веселей и ярче всего вспоминалась эта поездка в горы, шумная, дымная таверна, тесная улица городка, будто отрезанного от всего мира, желтые огни в домах сквозь летящий снег.

На обратный путь друзья подарили им ящик лимонов, ни за что не хотели брать денег, впрочем, денег уже и не было. И в самолете они решили половину ящика отдать этой женщине, в ней – их ребенок, зимой особенно нужны витамины. Но, как всегда, не хватило сувениров, в институте, где Елену отпускали часто, ждали подарков, и от большого картонного ящика осталось всего ничего. Впрочем, может быть, к лучшему: от цитрусовых, вспомнила Елена, аллергия. И, придя навестить, они принесли несколько штук. В Москве была зима, снежная, морозная, и лимоны были дороги.

– Мы ненадолго, – с порога сказала Елена. – Мы, пожалуй, не будем раздеваться.

Они шли увидеть первые изменения в этой женщине, первые, так сказать, видимые результаты. Но ничего пока не было заметно. Елена прошла с ней на кухню поговорить, женщина с женщиной. В ярко-оранжевой обливной дубленке с белым мехом у лица, загорелого на южном солнце (дубленка была куплена в Греции, мягкая, она только начинала обнашивать ее), Елена хозяйкой шла впереди, женщина следовала за ней в домашнем халате с короткими рукавами, в фартуке, в бумазейных тапочках на микропорке.

– Ну? – спросил Игорь, оставшись с детьми. – В школу ходишь?

Шестилетний мальчик под его взглядом встал и стоял молча.

Обведя глазами комнату, занавески, потрескавшийся на швах потолок, углы, Игорь зевнул (он плохо спал ночь), посмотрел на девочку:

– А тебя как зовут?

Девочка молчала.

Игорь сидел боком к столу, локтем опершись о клеенку, а дети стояли, девочка держала брата за палец. Вдруг Игорь спохватился, осмотрел, выворачивая, локоть своей пуховой куртки, не измазал ли, на всякий случай обмахнул.

– Вы оба немые, да?

Вернулась Елена, взглядом позвала его. И только встав, Игорь заметил, что от его сапог сорок пятого размера, от ребристой подошвы натекло растаявшего снега, он из вежливости пошел к дверям на каблуках, оставляя следы, неловко переваливаясь:

– Вроде бы я их вытирал насухо…

– Ничего, ничего, – сказала женщина. Она была ниже их ростом, оттого смотрела снизу вверх. Не зимний, нездешний загар лежал на их лицах, выглядели они как с курорта.

Когда хлопнула дверь подъезда, все трое – женщина и двое ее детей – увидели в окно, как они шли к машине, и яркими на снегу были и оранжевая дубленка, и красная машина, к которой они подошли с двух сторон.

– «Жигуль», – сказал мальчик. – «Семерка».

– Много ты понимаешь, – сказала мать, не разбиравшаяся в марках машин.

И мальчик вдруг закричал на мать:

– «Жигуль», я тебе говорю!

Оттого ли, что ему не верили, или от обиды, ему самому неясной, в голосе его зазвенели слезы.

Тем временем Елена, отперев ключом дверцу машины, открыла изнутри мужу другую дверь, включила зажигание и, натягивая и разглаживая на руках кожаные перчатки, пока прогревался мотор, говорила:

– Она заверила, все в порядке.

– Но ничего не заметно до сих пор. Может быть, надо, чтобы ее обследовал врач?

– Ты не понимаешь. – Загадочная улыбка появилась на ее лице. – Все идет как надо, можешь мне поверить.

– Странно. И не грешен, а вот поди ж ты… И не верь после этого в непорочное зачатие.

Елена пристегнулась ремнем, плотней уселась в кресле, решительно прогазовала мотор, два резких хлопка раздались из-под машины сзади.

– Машина – девочка еще, а карбюратор мне решительно не нравится.

– Переливает, – сказал Игорь. – Дело поправимое. Они отъехали, клок черной копоти, выброшенный выхлопной трубой, остался на снегу.

И была еще поездка в Рим, в этот вечный город. Очень престижная поездка, но сроки переносили несколько раз, и Елена волновалась, что все сорвется: им – в Рим, а этой женщине вот-вот рожать. Но все устроилось, еще неделя-полторы оставались у них в запасе.

Первое разочарование – отель, в который их поместили. Они еще не видели Колизея, не были в Ватикане, только с моста, проезжая, увидели Тибр, пересохшее, захламленное русло, по обнажившемуся дну какой-то ручеек протекал. И это – Тибр?

И стада маленьких, юрких, чадящих машин вдоль набережной сплошным потоком. Они еле втесались, впечатление было такое, что здесь каждый ездит, как хочет, и все при этом возбужденно жестикулируют.

В каком-то переулке, в глубине которого шла стройка, висели зеленые сети, ограждавшие леса, и работал компрессор, машина стала у переполненного мусорного ящика. Хорошо хоть Елена не видела, как из него выпрыгнула крыса, она до визга, до дрожи боялась крыс и мышей.

Ни швейцара в ливрее, ни дверей стеклянных… Шофер и встречавший их «профессоре» сами выгружали вещи. И это после Афин, после того отеля.

Их номер оказался на самом верху, фактически в мансарде, они втащили туда свои вещи.

– Это что, всех так принимают или только нас? – обратила Елена свой вопрос к мужу, поскольку некому кроме было выразить возмущение.

Крошечный душный номер без кондиционера, полутемный (ставни-жалюзи были закрыты), палас, вытертый до основания по сторонам кровати, как раз там, куда спускают ноги, нечистое покрывало. Елена брезгливо сдернула его на стул. Но простыни, наволочки были белоснежные, во всю ширину огромной двуспальной кровати – тончайшие простыни. И матрас – она попробовала ладонью – пружинил отлично. И душ был в номере. Если бы эти кровати в отелях могли рассказать, что перечувствовали, перевидали за свой век… Мысль эта иногда приходила Елене.