Но общее ощущение нечистоты, а главное, то, что их приняли и поместили не почетно (она связывала это с теми изменениями, которые в последнее время произошли в их стране), все это подействовало угнетающе, у нее разболелся висок.

Подняв раму окна, Елена толкнула створки рассохшихся ставен, и солнце ослепило, жар дохнул с улицы. Невидимый отсюда сплошной поток машин неумолчно гудел, а напротив, окно в окно, казалось, рукой достанешь, итальянка поливала из леечки цветы в корытце. Пышноволосая, с пышным бюстом и этой идиллической лейкой в руке, она в черной пустоте окна выглядела, как в раме старинной картины. Кто их таких писал? Брюллов? Итальянка улыбнулась приветливо и что-то сказала, Елена ответно улыбнулась и закрыла ставни; воздух в комнате, стена против окна стали полосатыми.

Следующий день был воскресный, в первой половине никаких мероприятий не намечалось, магазины закрыты, и они проснулись поздно. Скинув с себя простыню, Елена лежала вся в поперечных полосах – солнце, тень, солнце, тень – и чувствовала себя римлянкой. Ее рука с ярким маникюром поглаживала плоский живот.

Что-что, а фигура у нее была отличная: талия, бюст, бедра, она любила упираться в них ладонями. Игорь тоже проснулся.

– Ну? – сказала она. – И лучше б тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – Она соединила руки перед животом.

Он уже было потянулся за сигаретой, обнажив клок волос под мышкой, но вместо этого снял очки, положил их на тумбочку и, перегнувшись, стал целовать ее руку, носом отодвинув ее, целовал живот, напрягавшийся и вздрагивающий под поцелуями, а она гладила мускулистую его спину, на которую с ее живота перепрыгнули солнечные полосы, гладила плечи, перебирала пальцами по позвоночнику и все сильней, сильней прижимала его к себе, уже с пересохшим ртом, страстно зажмуренными глазами, один раз больно укусила в плечо. Матрас действительно пружинил отлично, она не ошиблась, и все в этот раз было хорошо. Вспотевшие, обессиленные, они отдыхали. Елена никогда не давала понять Игорю, что не единожды оставалась разочарованной, но он не мог не чувствовать, и потому ее слово в доме было решающим. А у него такая спортивная фигура, развитая мускулатура, рост. Более опытная ее подруга, Алина, имевшая, как замечала Елена, определенные виды на Игоря, объяснила ей, не стесняя себя в словах, что у мужчин высокого роста не редкость монашеское сложение. Но сейчас, на чужом матрасе, столько и стольких перевидавшем, все было хорошо.

– Ну, – сказала Елена, в пляжных туфлях выходя из душа с каплями воды на теле, и легла рядом. – И лучше бы тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – И она вновь повторила свой жест.

Сигаретный дым пластами плавал, перетекая из полосы света в тень.

– В конце концов, – он благодарно поцеловал прохладное ее плечо, – в конце концов ты права, все зависит от нашего взгляда на вещи. Как на что посмотреть. В девятнадцатом веке и раньше, раньше нанимали кормить, сейчас – конец двадцатого, сдвинулись многие понятия. Кормить, вынашивать и все остальное – это, по сути, вещи одного ряда. Вполне возможно, грядущий двадцать первый век введет новое разделение труда.

На улице уже было жаркое утро, а в номере с закрытыми жалюзи – полумрак, и некоторое время Игорь еще философствовал, отдыхая. Поднял его резкий телефонный звонок у изголовья, звонил «профессоре»: он ждет внизу, хочет покатать по Риму, показать Колизей. Игорь вскочил с кровати:

– Нет бы с вечера предупредить!

И уже из душа, сквозь льющуюся воду раздалось невнятно:

– Мой тебе совет: не углубляйся, погибнешь.

Они быстро оделись, Елена подкрасилась, многоцветную, яркую шелковую кофточку, которая ей шла, затянула узлом на оголенном животе. Когда они спустились вниз, все столики были пусты, официанты сметали крошки, складывали скатерти. С явным неудовольствием перед ними поставили молочник, плетенку с хрустящими теплыми булочками, несколько пластинок масла в золотой упаковке, джем, сахар, сахарин в пакетиках – европейский завтрак, входивший в стоимость номера. Налили кофе.

Профессор тоже спросил себе чашку кофе, отхлебывал и курил. Им хотелось есть, но он сказал, что неудачно припарковал машину, могут налепить штраф, поглядывал на часы, и они поскромничали, и в длительной поездке вспоминались им булочки, оставшиеся в плетенке, такие свежие, хрустящие. Но «профессоре» только показывал виды Рима, кормить их не собирался.

Возвратясь в Москву вечерним самолетом, они сразу же позвонили этой женщине.

Трубку взял мальчик:

– А мама в больнице.

В какой больнице, где – спрашивать его бессмысленно. И обзванивать поздним вечером десятки роддомов тоже глупо. Да и устали они после перелета. Но ночью разбудил телефонный звонок. Игорь, сонный, схватил трубку. И сладкий женский голос сказал:

– Поздравляю, папаша. С доченькой. Четыре сто. Вся беленькая, чистенькая, такая богатырша лежит.

И объяснила, что и когда можно завтра приносить.

Спустив босые ноги, они сидели на кровати растерянные. Ждали-ждали, а как-то внезапно произошло. Елену била нервная дрожь. Он поцеловал ее в висок:

– Поздравляю… – И неуверенно выговорил: – Мама.

Тысячи забот и соображений обрушились на них сразу. Считалось плохой приметой готовить приданое заранее, и вот теперь все надо было срочно купить, достать.

Все – розовое: девочка. Ну что ж, дочь обычно ближе к матери.

– Четыре сто! – повторяла Елена. – Одно могу сказать: мы ничего не жалели.

Небритый, Игорь сбегал в булочную, в молочную, впрочем, кефир, кажется, передавать не велели. И торжественно принес Елене три роскошных розы, она вторично приняла поздравление. Весь день прошел в непривычных хлопотах, в беготне; только передавая в окошечко сваренный бульон, морс и записку, только тут Елена сообразила, что надо бы, наверное, и этой женщине послать какие-нибудь цветы, хотя бы из приличия. Но ничего, встречать будут с цветами.

И настал день, когда они привезли пеленки, распашонки, чепчик, розовую ленту, одеяло, словом, все, что требовалось маленькому человеку, передали и сидели, ожидая. Игорь то сидел, то ходил. Нянечке или сестре, тому, кто вынесет, полагалось за мальчика дать больше, за девочку – меньше. Но это была их дочь, и он решил уплатить, как за мальчика.

И вот наконец раскрылась дверь, выплыла нянечка в белом халате с запеленутым младенцем на руках, за ней – эта женщина. Приоткрыли, не дыша, уголок одеяла, что-то беленькое, безбровое спало, нос пуговкой, губки бантиком, на кого похожа – невозможно понять. Игорь поспешно сунул деньги в карман белого халата, и нянечка умело, ловко «вложила сверток «папаше» в напрягшиеся руки.

Машину вела Елена; женщина с букетом дешевых цветов, Игорь с ребенком – сидели сзади. Он так напрягал руки, что у него и на другой день болели мышцы. И хотя почти все у них было готово для кормления: и бутылочки, и соски, а в коридоре ждала высокая немецкая коляска, само собой решилось, что на первое время ребенка все же повезут не домой, а к этой женщине, она сама это предложила, опасно сразу отнимать от груди. Но минула неделя, две, три, надо было решаться. В условленный день – как раз это было воскресенье – приехали. Уже у двери пахло сдобой. Вся раскрасневшаяся от плиты, в домашнем легком халатике, с круглыми налитыми руками, она открыла им. Она пополнела после родов, но казалась помолодевшей. Дети, оба с перепачканными сахарной пудрой носами, ели горячие булочки.

И, как выпеченную ею сдобную булочку, женщина подала им туго спеленутого ребенка, умело, бесстрашно держа на одной руке, другой только придерживая головку. Елена была в нарядном итальянском шелковом платье и как-то инстинктивно отстранилась в первый миг. У девочки заметно округлились щечки, даже что-то шелковое золотилось на месте бровок, и женщина поворачивала ее и так и эдак, явно гордясь. А дети, перестав есть, смотрели. И смотрел со стены увеличенный, плохо подретушированный портрет покойного мужа этой женщины, он выглядел намного моложе ее.