Чтоб подходили руки жать. Чтоб всякая шушера вертелась вокруг.

– Противно.

– Вот именно. Вот именно, противно. Это ты хорошо сказал. Думаешь, раньше они радовались за нас? «Да, да, конечно, но Ямасаки…» Им все Ямасаки подавай, снобы проклятые. А теперь нас поливать будут. Успеха, Андрюша, никто никому не прощает.

– Какой уж тут успех? Успех…

– Зина – умная женщина, она права: у нас друзей нет. Все злые, все завистники.

Андрей вдруг увидел на той стороне улицы за встречно движущимися троллейбусами бар: мелькал, мелькал сквозь их окна кирпичный угол дома и дверь. Тот самый бар, кафе-молочная, где они сидели с Виктором. И так все остро вспомнилось, как будто из другой жизни. А он еще тогда расстраивался, что не дадут сделать лучше, смелей. Вот уж правда: что имеем, не храним, потерявши – плачем.

– Нет, но вот я беру себя… Неужели не стыдно хотя бы?

– Андрюша, перед кем?

– Да хоть перед нами.

– Не говори наивные слова! Кто мы? Ты же сам говорил, про нас пока что и речи нет.- И тут Витька сказал правильную вещь: – А если стыдно перед нами, так это только хуже для нас.

Это уж точно: не дай бог, если начальству стыдно перед тобой. Такому подчиненному не позавидуешь.

– Нас нет, но мы можем быть. И упускать такой случай…

– Витя, какой ценой?

– Но что же делать, что делать? Не мы, так другие найдутся. Если б можно было…

А то ведь все равно другие сделают, пойми!

– Вот и пусть.

– Все уступить другим?

– Да что уступить? Позор? Витя, это все минет. Лет пять пройдет – и не вспомнят, кто приказал, зачем, почему. Еще и смеяться будут. А землю испохабим.

– Пять лет… Их надо прожить!

– Нам по сорок уже.

– Вот именно. Вот и именно!

– У меня сын растет. Чтоб я стеснялся пройти с ним по городу? Или чтоб он стыдился отца? Кто это, мол? «А это мой отец руку приложил…»

Мимо на мощных скатах ползли груженные глиной «МАЗы», оглушали ревом моторов. И у людей, стоявших под светофором, лица были напряженные, а они двое почти кричали друг другу.

Дали зеленый свет. С двух тротуаров устремился народ навстречу друг другу.

Андрей внезапно почувствовал, как кто-то жмется к нему в толпе. Старушка, очень приличная, оглядываясь на выстроившиеся в ряд, вздрагивающие радиаторы машин, испуганно жалась к живому человеку.

Едва перешли на другую сторону, едва ступили на тротуар, старушка и не оглянулась, засеменила, засеменила, побежала, деловая городская жительница, которой всюду надо поспеть.

– Витя, плюнем,- сказал он, жалея Виктора: у того ведь и тыл не защищен.

Аня сразу, как только узнала, сказала ему: «И плюнь!» Но за спиной Виктора – Зина.

– Да, плюнешь…- Виктор убито и сбоку глянул на него.

Неужели не понимает Андрей, что двери, которые распахнулись перед ними, второй раз не откроются? Захлопнутся – и как отрубят. Будешь потом всю жизнь снизу вверх поглядывать на тех, кто не побоялся.

– Ну хорошо, проявим геройство…

– Да какое геройство? Геройство… -…проявим, хорошо,- говорил Виктор с обидой в голосе.- Думаешь, нужно это кому-нибудь?

– А мы сами перед собой?

– И не вспомнят даже, ты прав, Андрюша, им терять нечего! Хоть тому же Немировскому. Что ему терять, он жизнь прожил.

– Витька!

– Или этот… Руки подходил пожимать. Бездарен, как лысый пень. А нам талант похоронить? Обречь себя на творческое молчание? Какая от этого польза? Если даже по-государственному взглянуть?

Грустно было сейчас смотреть на Витьку.

– Талант, который не реализовался, это не талант. Ну что сделаешь, приходится чем-то жертвовать во имя главного. Не ради себя! – вскричал Виктор, не давая себя перебить.- Быть только хорошим – это кто больше ничего не может. А мы можем, Андрюша. Пусть только дадут. В чистом виде добра не бывает. Это правильно кто-то сказал: добро должно быть с кулаками.

– Тогда уж лучше с финкой. С ножом.

– Не бывает добра в белых перчаточках…

– Витька, милый, не выйдет. Не мы первые. Сначала жертвуют во имя главного, а потом и тем, во имя чего жертвовали. У этого пути конца нет. Сколько люди живут на свете…

– Обожди. Да почему? Ты смотри, Андрюша… Мы согласимся. Допустим! Подожди!

Согласимся! Ну? Ну что это в масштабе вселенной, в конце-то концов?

– Нам еще только вселенную запакостить.

– Ну, не до конца. Не целиком. Просто проявим понимание. Ты же сам говорил…

– Витя, где та последняя черта, до которой еще можно, а дальше уже – все, нельзя?

Ведь это как горизонт: удаляется по мере приближения.

– Да что нельзя? Чего нельзя? Все равно ведь построят, что решили. Так что нельзя?

– Через совесть свою переступать нельзя. Ну что я тебе такие вещи говорить должен?

– Что мы, Наполеоны? Жизнь, смерть зависит от этого?

– И я говорю: не жизнь зависит. Ну чего уж мы так будем? Чего боимся? Блага потерять?

– А что изменится?

Он видел сейчас в Викторе готовность к унижению и боязнь стыда. Но если не они друг другу, так кто ж еще скажет им?

– Мы изменимся, Витя. И не воротишь.

Сами того не замечая, они вновь и вновь кружили по тем же улицам, стояли под теми же светофорами, пережидая поток транспорта.

Один раз попали в толпу: кончился дневной сеанс в кинотеатре «Спартак». Это был единственный кинотеатр, уцелевший в войну. Восемьдесят с лишним процентов города было разрушено, лучшие здания погибли, а этот кремовый торт стоит. И все так же с вещими трубами летают над его входом алебастровые амурчики, молочные, все в складочках. И вьются над ними алебастровые ленты. Живуче уродство, все переживает: и людей и войны.

Оттуда-то, из-под амурчиков, валил народ, жмурясь на свету, веселый, шумный.

Странно это видеть – не изменившийся мир, когда с тобой случилось. Но Виктору он сейчас об этом не сказал. «Вот именно!» – воскликнул бы тот.

И так же, как они кружили по улицам, так же по кругам шел их разговор. Казалось обоим, что, в сущности, ничто не разделяет их, немного еще – и они поймут друг друга, как понимали всегда. А уже каждый начал свой путь. И эти пути никогда не сходятся.

Как бы между прочим, но приосанясь вдруг и тем подымая разговор на иной уровень, Виктор сказал:

– Видишь ли, Андрюша, меня тут вызывали…

И помолчал значительно, углубясь в себя.

– Пригласили меня, одним словом…

– Куда? – спросил Андрей.

Оба отчего-то пошли медленней.

– В общем, был у меня на этих днях доверительный разговор. С Алексеем Филипповичем. Не только он присутствовал…

После уж вспомнилось, и вспоминалось не раз: и тон, каким это было сказано, и слова. Не «Бородин», не «мэр»: «С Алексеем Филипповичем…» Но в тот момент у Андрея словно отшибло способность понимать.

– С кем, с кем у тебя был разговор?

Ведь надо было поверить в самую возможность, что Виктор сделал что-то втайне от него. А этого допустить он не мог, потому что тут кончалось главное. И он улыбался, глядя на Витьку. Но тот говорил уже покровительственно, как старший:

– Нам доверяют, в целом пока доверяют. Вот какое убеждение я вынес из разговора.

Это главное. Понимаешь, Андрюша, надо. На-до. Это тот случай, когда мы должны.

Они все еще шли в ногу. Шаг в шаг.

– Значит, ты разговаривал с Бородиным?

– Да. Состоялся большой творческий разговор.

Виктор так слушал себя, так себя он видел сейчас, что и не заметил перемены, происшедшей с ним рядом.

– Ты, значит, ходил к нему?

– Меня пригласили.- Именно на такой формулировке настаивал Виктор.- Бывают обстоятельства, когда приходится поступаться личным. Как говорится, на горло собственной песне… И для этого тоже нужно мужество.

– Ты что же, от нас двоих там? И вообще я не понимаю, как же ты один?..

– Видишь ли, Андрюша, для пользы дела… Ну как тебе объяснить? Двоих – им было неудобно.

– Постой, когда это было?

Позавчера в перерыв он встретил Виктора в коридоре. Они всегда ходили обедать вместе, а тут Виктор спешил куда-то один и был переволнован. «Зинушка, понимаешь…- забормотал он как застигнутый.- Ну, в общем, бабские дела». Андрей посмеялся только: «Эх ты, подкаблучник». Это было именно тогда, он понял сейчас. И не к Зинушке отпрашивался Виктор с работы.