Это была хорошо подготовленная речь минут на сорок. Чернышев выучил ее наизусть, слово в слово.

И опять он ходил из угла в угол и мысленно повторял ее. Зачем? Для собственного успокоения? Бесспорно, это успокаивало его. Каждый раз он придумывал другую обстановку, но эффект его слов всегда был один и тот же: директор (генерал, министр, член государственной комиссии) вынимал платок, вытирал глаза, пожимал Чернышеву руку.

Остановись! Заставь себя замолчать! Ведь это просто маразм. Зачем разыгрывать перед собой один и тот же спектакль? Ты никогда не осмелишься. Ты очень решителен, когда дело касается чертежей, расчетов, схем. Тут ты можешь воевать сколько угодно. После очередного ЦУ ты можешь тихо ругаться, но когда к тебе подходит руководитель работ или генеральный конструктор и, улыбнувшись, спрашивает: «Как жизнь, Чернышев?» – куда что девается! Ты краснеешь, как свекла, прячешь глаза и робко мямлишь: «Ничего, по графику!» Приятно будет завтра услышать твой дрожащий голос, когда на вопрос: «А что думает институт?» (это еще если спросят), – ты бодро пискнешь: «Все в порядке, товарищ генерал!»

Чернышев лег и долго прислушивался к тому, как за окнами продолжало падать небо. Он уже начал засыпать (потому что появился Пятерка, темное шоссе, велосипеды, у Чернышева сорвалась нога с педали, и он дернулся в постели), как вдруг снова, будто наяву, услышал взрыв, который, казалось, бросил его из укрытия, и снова та же картина перед глазами: люди бегут, бегут из траншеи туда, где… И Чернышев бежит со всеми, уже близко, и совсем исчез снег, словно здесь никогда не было зимы. И огромная рваная воронка. И ничего нет.

Утром его разбудил телефон. Лихой, молодцеватый голос сказал:

– Товарищ Чернышев? Вам придется перейти в гостиницу. Сами понимаете…

– Хорошо, – сказал Чернышев и начал спешно одеваться.

В гостиницу так в гостиницу. Он был там. Одноэтажное здание. В комнатах по шесть коек. Полна коробочка. Командировочные офицеры или инженеры, еще не устроившиеся с жильем. Разве он лучше других? Собственно, попал он сюда случайно. Не было мест в гостинице.

Он не успел помыться, как раздался новый звонок. Тот же голос, но уже в другой тональности, несколько смущенно извинился. Есть распоряжение не трогать Чернышева.

Тем лучше, подумал Чернышев и прикинул: в доме, кроме двух комнат командующего, еще три, каждая с отдельным входом. Значит, кроме главного, приехали всего два генерала.

Иначе откуда такой почет?

Новый звонок. Полковник Ефимов.

– Да, – сказал Чернышев, – иду к вам.

Он повесил трубку и услышал шаги за стеной. Сначала лихие, быстрые, потом уверенные, тяжелые. И дальше, беспорядочно, несколько пар сапог. Громкие голоса. Слов он не различал.

Чернышев накинул плащ и, проходя мимо умывальника, взглянул в зеркало. Слава богу, он не похож на молодого шизика-физика, которых обычно изображают в комедиях (очки, торчащие патлы длинных волос, ковбойка – рассеянный человек, бормочущий под нос непонятные формулы). На Чернышева смотрел спортсмен, коротко остриженный и не очень юный. Вот только круги под глазами. Опять.

Полковник Ефимов был на редкость симпатичный дядька, из тех военных, которые до старости сохраняют гибкую, мальчишескую фигуру и которых седина красит. Но глаза у него были грустные, не армейские. Вряд ли жизнь баловала его. Годами не вылезает из медвежьих углов. Одно развлечение – московские пижоны, вроде Чернышева. Казалось, он насквозь видит Сашку (молодой, способный, повезло, петушиться подожди, еще обкатают).

– У вас есть конкретные замечания? – спросил Ефимов. (Пошел разговор по существу.)

– Может, где-нибудь ослаб контакт. Но я не знаю, где.

– Чем это грозит? (Не морочьте людям голову.)

– Практически ничем. И все-таки наш принцип – трижды подстраховаться.

– Почему вам кажется, что контакт ослаб? (Здесь не играют в бирюльки, личные ваши ощущения никого не интересуют.)

– В институтских условиях у нас получался несколько другой эффект.

– Но ведь есть разница между лабораторией и полигоном. (Типичный теоретик, буквоед. Пороха не нюхал.)

– Но ее не должно быть.

– Сами дадите объяснения? (Вот ты и испекся.)

–  Да.

В глазах Ефимова зажглись огоньки. Пожалуй, в них не было ни уважения, ни восхищения. Так смотрят на озорника, который громко объявил, что сейчас спустится с десятого этажа по водосточной трубе. Огоньки быстро погасли.

Командующий сидел вполоборота к Чернышеву. Рядом с командующим три генерала и несколько штатских, которых Чернышев видел впервые. Начальники служб докладывали коротко и четко, как это бывает только в армии.

Чернышева захватила торжественная обстановка. Подводился итог работы сотен, а то и тысяч людей. Вклад его института казался небольшим, а его, Чернышева, – ничтожным. И Чернышев на минуту поверил, что все пройдет благополучно, никто о нем не вспомнит, и слава богу. Если вдруг назовут его фамилию, он просто не сможет подняться со стула. Скорей бы все кончалось.

– Ну!

Встал Ефимов.

– Система проверена. Приборы работают нормально.

Командующий кивнул. Ефимов сел. Пронесло. Но один из генералов наклонился к командующему, и командующий явственно произнес:

– Да, конечно. – И громко: – Прошу товарища Чернышева!

Взгляды всех присутствующих, словно гири, повисли на нем. Он доложил. Но сам не слышал своих слов.

– Итак, ваше мнение? – негромко спросил командующий.

– Можно, но я не уверен.

– Сколько потребуется времени? – еще тише спросил командующий.

Уж лучше бы он сразу стал кричать. Топать ногами. Так было бы легче. Гроза началась – и все. А то тучи сгущаются, и ни ветерка, и нечем дышать.

– Двое суток, – сказал Чернышев, хотя только что хотел сказать: трое.

– Хорошо, – сказал командующий и отвернулся.

Вспомнилось, как давным-давно они собрались у кинотеатра «Художественный», чтобы первый раз в жизни пойти в ресторан. Сколько было волнений!

Не дай бог узнают родители! Ресторан казался символом чего-то запретного, легкомысленного и очень веселого. Ну и идиоты они были! Нет мест более унылых, чем рестораны, да еще в маленьких городах. Пустые столики похожи на могилы, покрытые тонким слоем снега. Стулья явно похищены с вокзала. В дальнем углу группа военных отмечает известный лишь им одним праздник. В середине зала гражданский летчик и девушка не отрываются друг от друга. За ближайшим к Чернышеву столиком три молодящиеся женщины и двое лысых мужчин пьют, наверно, давно и сейчас пытаются петь, правда, негромко. Оркестр – пять стариков, – подлаживаясь к немногочисленным посетителям, наяривает фальшиво и не в такт что-то очень древнее. Несколько одиноких мрачных субъектов, каждый за отдельным столиком, ведут легкомысленный, веселый образ жизни. Два лысых танцора приглашают двух дам. Третья скучает. Медленно приближается пьяный в грязной полосатой сорочке. Он делает церемонный поклон. Дама отказывается. Пьяный пристально на нее смотрит взглядом старого обольстителя. Дама непреклонна. Появляется новый пьяный, копия первого, но моложе и решительнее. Он отталкивает неудачника и прямо хватает даму за руку. В этот момент музыка кончается. Все возвращаются на свои места. Пьяные ретируются.

Двое парней напротив Чернышева. Один, в зеленом пиджаке, похож на шофера. Другой, в очках, – вылитый студент физмата. Очень пьяны.

Зеленый пиджак подсаживается к Чернышеву.

– Давно от хозяина?

Несколько осторожных фраз, и Чернышев понимает: виновата короткая прическа, его приняли за недавно выпущенного уголовника. Это становится забавным.

– Смотрю: выпил, заказал еще, выпил и сидит смирно. Нет, думаю. А я этим оркестрантам в свое время по десять бутылок шампанского заказывал. Чтоб играли только для меня. Сам я с Донбасса, но здесь работал завмагом. Деньги были. Не веришь? – Показывает Чернышеву выданную ему справку о досрочном освобождении. – Отсидел 18 месяцев и 23 дня. А кореш – завмаг (это тот, которого Чернышев принял за студента). Под него копают, ему еще предстоит.