Спустя немного времени, около 10 часов, секретарь суда Фуко в своем мрачном одеянии и в сопровождении многочисленных судебных исполнителей в украшенных султанами шляпах явился к воротам древней крепости Сент-Антуан-ского предместья и объявил д'Артаньяну, что должен сообщить заключенному о королевском приговоре. Фуке в сопровождении Бемо, Сен-Мара, д'Артаньяна и двух мушкетеров был приведен в древнюю тюремную церковь. Секретарь суда стоял за специально установленным столом. Узник, бледный, с усталым лицом, казавшийся уже просто трепещущим старцем, вышел вперед, держа шляпу в руке.

То есть «хороший, храбрый» человек.

— Сударь, — сказал Фуко холодным церемониальным тоном, — вам следует назвать ваше имя, дабы я знал, с кем разговариваю.

— Вы его и так знаете, — возразил узник.

— Речь идет не о том, что мы знаем или не знаем. Мы обязаны следовать порядку и предписаниям правосудия. Прошу вас, сударь, ваше имя.

— Я не назову его здесь, как не назвал и в Палате, — повторил бывший суперинтендант. — Я отказался тогда приносить присягу и, чтобы следовать моим принципам, я сейчас также протестую против приговора, который вы собираетесь мне зачитать.

Фуко велел секретарям записать этот ответ, затем, покрыв голову, начал зачитывать приговор. Однако Пекке и Лавалле, неотлучно сопровождавшие суперинтенданта, принялись кричать о том, что «у тех, у кого сердце не железное, оно сейчас разорвется» (по словам г-жи де Севинье). Кончилось тем, что они перекричали спокойный и монотонный голос судьи, и красный от смущения Бемо был вынужден лично препроводить их в соседнюю комнату. Уверенные в том, что их хозяина хотят убить, они принялись еще громче голосить и жаловаться. Тогда д'Артаньян «был настолько человечен, что послал сказать, чтобы они не мучились, поскольку речь идет только об изгнании».

Дело не стали затягивать. В 11 часов во двор Бастилии была подана карета, в которую сели Фуке, д'Артаньян и два офицера. Карета сразу же двинулась в путь в окружении сотни мушкетеров, под стук копыт и скрип колес проехала через подвесной мост. Пригород был заполнен народом. Со всех сторон неслись крики: «Виват!» Заключенный приветствовал этих людей, всегда столь щедрых на проявления как привязанности, так и ненависти, улыбался им и с наслаждением, смешанным с меланхолией, смаковал мимолетную сладость своей популярности. Какая слабая компенсация за то, что он даже не получил разрешения ни увидеться с семьей, ни взять с собой своих дорогих Пекке и Лавалле!

Путешествие суровой зимой 1664 года длилось 20 дней. Первую остановку сделали в Вильнев-Сен-Жорж, где переночевали. В Фонтенбло д'Артанъян, понимая, что находится слишком далеко от Кольбера, чьего быстрого возвышения следовало теперь ожидать, направил Кольберу записку, которая характеризует его как опытного придворного:

«Если я не явился получить разрешение на отъезд и Ваши предписания, то почтительно прошу поверить, что мне это крайне неприятно, но Вам хорошо известно, что я был обязан так поступить, подчиняясь долгу и пристрастиям; и если г-н Фуко сдержит данное мне обещание, то он подтвердит мое неудовольствие по поводу отъезда и расскажет Вам, что именно не позволило мне к Вам явиться».

Однако угрюмый контролер финансов не почувствовал к д'Артаньяну никакой признательности за эти банальные извинения и, как мы еще увидим, вскоре подложил ему изрядную свинью.

После Лиона карета поехала по горной дороге. В течение всей этой бесконечной поездки, когда вокруг простирались унылые зимние пейзажи, д'Артаньян, по словам мадам де Севинье, был «единственным утешением» Фуке.

Переезд совершился без особых осложнений, за исключением инцидента в Гренобле, где второй консул города отказался открыть ворота перед авангардом мушкетеров под надуманным предлогом, что у них якобы нет пропуска. На следующий день д'Артаньян удовлетворился тем, что приказал посадить наглого чиновника в тюрьму на 24 часа.

«Когда королю сообщили об этом, — писал младшему лейтенанту мушкетеров Летеллье, — он весьма одобрил то, как Вы повели себя в этих обстоятельствах, и (...) счел, что консул понес за свои действия, более неосторожные, нежели преступные, достаточное наказание и впредь исправится».

16 января вдали показался Пиньероль. Можно себе представить, что, увидев посреди крытых красной черепицей кровель, колоколен и шпилей мрачную средневековую крепость, пять башен которой возвышались над маленьким, итальянского типа городком, гасконец должен был от души поздравить себя с тем, что ему не предстояло всю жизнь оставаться тюремщиком! Какое одиночество, какое изгнание! Он с облегчением вздохнул, передал Фуке приехавшему за несколько дней до того г-ну де Сен-Мару и вручил ему также список драконовых охранных мер, составленный Летеллье. Государственный заключенный не имел права никакого общения с внешним миром — ни писем, ни посещений; в его камере не должно было быть ни бумаги, ни чернил, он не имел права держать у себя более одной книги зараз.

«Что касается формы и способа, которым вышеуказанный капитан Сен-Map должен охранять вышеуказанного Фуке, — добавлял министр, — то Его Величество не предписывает никакой формы, полагаясь полностью на его осторожность и предусмотрительность и на то, что он будет следовать примеру вышеуказанного г-на д'Артаньяна, который охранял заключенного от лесов Венсенна до Бастилии».

30 декабря г-жа де Севинье записала:

Д'Артаньян несколько недель оставался в Пиньероле, где его роскошно принял городской совет. «В знак уважения к нему и желая просить его заступиться за них перед Его Величеством в делах, которые могут возникнуть в будущем», отцы города сделали ему подарок в виде огромного количества каплунов, куропаток, бекасов, кроликов и фазанов, которых они велели закупить в Турине.