Будем справедливы к поэту. Можно ли укорять Бо Цзюй-и за то, что он отстранился от борьбы и «бродил по книгам Лао-цзы и Чжуан-цзы» и «нашёл приют своему сердцу в учении Будды»? Бо был удивительным для своего века, но всё же сыном своего века. В продолжение нескольких лет он совершал подвиг за подвигом, и чудом было то, что ему удалось в неравной и жестокой борьбе сохранить жизнь. Мы благодарны поколениям, которые донесли до нас вечно живые его стихи, рассказавшие нам о тех далёких временах ярче любой истории. И в самых трудных обстоятельствах, уже не имея возможности да и сил выступать с прежними обличительными стихами, поэт непрестанно думал о народе, и писал о нем, и помогал ему. Из «Истории Тан» известно, что, «когда Бо Цзюй-и управлял Ханчжоу, он был первым, кто воздвиг плотину на озере Цяньтанху и использовал воды озера для орошения крестьянских полей». И сейчас, ступая по обсаженной ивами дороге над озером Сиху, как оно теперь называется, люди знают, что идут они по плотине Бо. Сам же строитель плотины считал себя недостойным сравнения со справедливым древним князем Шао, прославленным «Книгой песен» за то, что он по-доброму вершил правление, сидя под раскидистой сладкой грушей. У Бо есть стихотворение «Прощаюсь с народом Ханчжоу»:

Почтенные старцы

мне путь преградили домой,

И винные чаши

прощальный заполнили стол.

Ведь груши той сладкой

ни деревца здесь не растёт.

Так надо ли столько

вам горестных слёз проливать?

Налог непосилен

для множества бедных дворов.

Крестьяне без пищи

на сотнях бесплодных полей.

А я оставляю

лишь озеро чистой воды.

Пусть вам оно будет

спасеньем в засушливый год.

Прекрасны и те стихи Бо, в которых он просто любуется природой, или сетует на старость, или посыпает весточку другу, или говорит о чем-то таком, что неожиданно затронуло его чувства. Прекрасны потому, что, восхищая нас чистотою, и искренностью, и изяществом выражения мысли, они учат доброму отношению к миру и к человеку, а значит, непримиримости ко лжи, к злу, к угнетению. Иначе говоря, они тоже не чужды поэзии «Народных песен» и «Циньских напевов» — поры наивысшего взлёта гражданского темперамента Бо Цзюй-и.

Бо Цзюй-и умер в 846 году и похоронен недалеко от Лояна, на воспетой им горе Лунмэнь, там, где при жизни он часто гулял с друзьями. Могила находится над самой рекой, С неё виден мост, противоположный берег, отверстия знаменитых лунмэньских пещер со статуями будд. От могилы террасами спускаются возделанные поля. На могиле растут три кипариса. Продолговатый холм окружён кирпичной стеной, к которой примыкает поле. Когда вы смотрите на поле сверху, вам кажется, что перед вами на земле лежит прославленный поэтом музыкальный инструмент — огромная пипа. И это, пожалуй, единственное напоминание о творчестве того, кто покоится здесь. Учёный Ван Ши-хун, чьей кисти принадлежит сделанная в 1679 году надпись на главной стеле у могилы, сообщил лишь фамилию и должность — «Танский шаофу почтенный Бо». Но и этого достаточно, потому что нет в Китае такого человека, кому бы не был известен Бо.

«Как знать,— писал Бо Цзюй-и Юань Чженю,— через сотни и тысячи лет не появится ли на свете тот, кто, подобно тебе, поймёт и полюбит мои стихи?» Время ответило на этот вопрос.

1965

*

Может быть, стоит добавить ещё несколько слов к тем необходимым, которые уже были сказаны о Бо Цзюй-и в издании 1965 года.

Переводчик этой книги стремился к тому, чтобы работа его выглядела по возможности достовернее, а значит, и убедительнее. Что сделано им для этого?

Когда говорят, что главное в переводе поэзии — сохранить её дух, это неоспоримая правда. Но дух не находится в вольном дарений, отделённым от плоти. Она-то и является выразительницей духа, передаваемого поэтом через слова и поэтические приёмы.

Бо Цзюй-и широко и непринуждённо пользовался обязательными условиями китайского стихосложения. Двустрочная строфа под его кистью стала гибче: первая строка при необходимости синтаксически связывалась со второю, доцезурная и послецезурная части строки легко теряли свою строгую самостоятельность. Междустрочный параллелизм, ко времени Бо Цдюй-и обрётший уже полуторатысячелетнюю давность, предстал в новом качестве, добавив к себе параллелизм междустрофный, объединяющий и выделяющий два рядом стоящих двустишия. Поэт наполнил свои стихи традиционными сравнениями, создавая при этом новые сравнения, принадлежащие только ему. Он не пристрастен ни к пятисловному, ни к семисловному стиху и равно применяет обе эти развившиеся в танское время формы, предпочитая семисловный стих в сюжетном повествовании. Так, знаменитые его обличительные циклы — «Циньские напевы» написаны пятислов-ным стихом, а «Новые народные песни» — на семисловной основе. Бо Цзюй-и довёл до удивительного совершенства жанр «оборванных строк» — четверостиший, вмещая в четыре пятисловные или семисловные строки целые сюжеты, законченную философскую мысль. Вообще же сюжетность (при незримом, но весьма ощутимом присутствии автора) наиболее часта в стихах поэта. И, конечно, Бо Цзюй-и, как и все его предшественники, не скрывается за придуманным героем. Он сам, и никто иной, живёт той жизнью, о которой говорится в его поэзии. Если оставить в стороне то, что непередаваемо — внутреннюю тональность китайской строки, а также то, что переводчик сознательно не передаст во имя Сбережения всего вышеизложенного — единую рифму китайского стихотворения, если оставить их в стороне, то всё остальное и есть та плоть, которую переводчику хотелось бы донести до читателя.

Дух же поэзии Бо Цзюй-и в глубокой её народности. Поэт подчёркнуто таков, как заурядный (это его слово) человек круга учёных, к которому он принадлежал, а восприятие им жизни всегда отклик на чувства людей его времени, всегда осознание того, что подчас неосознанно живёт в любом сердце. Наследник многих веков тщательно культивируемой литературы, Бо Цзюй-и при этом весь принадлежит живой жизни, и творчество его корнями уходит в жизнь.

Выросший на конфуцианской почве государственного и семейного уклада, то есть, как все его современники, свыше управляемый государем и родителями, а вниз направляющий свою волю на жену и детей, танский сановник Бо Цзюй-и, опять же как большинство людей его класса, был и даосом, мечтавшим об уединении, был и буддистом школы чань, предававшимся созерцанию. Такова философская основа его поэзии. Сами же темы стихов традиционны: человек и время, человек и природа, человек и его окружение. Не общечеловеческая ли это традиционность мировой лирики?

Но в своей традиционности Бо Цзюй-и очень индивидуален, создавая поэзию доброго и требовательного к себе человека, не терпящего несправедливости и в отпущенное ему судьбою время спешащего воспрепятствовать злу. Выразители хода времени — весна и осень. В них сосредоточились и время и природа. Они приходят и уходят (возвращаются к себе). Их встречают как живых существ, с ними прощаются как с друзьями. Одушевление природы в китайской поэзии ещё сильнее и определённее, чем во всей остальной мировой лирике.

В поэзии всего мира на протяжении веков идёт нестихающая борьба между сторонниками и противниками весны и осени. Если на Пушкина весна «наводила тоску», а осень вселяла в него воодушевление, то других поэтов, даже тех, чьё творчество не миновала умиротворённость осени, удручала именно осень. «И осени тлетворной веет дух»,— писал Фет.

Не избежала этой борьбы впечатлений и китайская поэзия. Порою даже внутри творчества одного и того же поэта. Современник и друг Бо Цзюй-и, выдающийся танский поэт Лю Юй-си провожает весну с огорчением: «И цветы орхидей в увядшем уборе сбережённой росою плачут. // Ивы длинными рукавами веток налетевшему ветру машут». Но тот же Лю Юй-си уверяет нас, что «С древности самой встречали осень скукою и печалью. // Я же скажу, что осени время лучше поры весенней». Мало того: «Это не то, что дурман весенний и от него безумье».