В числе евреев, сопровождавших старшего раввина и вошедших прежде всех в кабинет Самуила, когда раз­дался выстрел, был также товарищ его отца биржевой маклер Лейба Зильберштейн. Старый еврей взял на себя все заботы о раненом и с большим усердием ухаживал за больным одиноким молодым человеком. Разузнав все подробности об отношениях Мейера с семьей графа Маркоша, Зильберштейн, состояние которого было очень незначительное, а семья многочисленная, решил восполь­зоваться случаем и осуществить очень выгодный для себя план — выдать свою старшую дочь за миллионе­ра. Упорно, с терпением изучал он Самуила и искусно возбуждал страсти, кипевшие в его наболевшем сердце. Мало-помалу, он внушил ему, что самый лучший и до­стойный ответ на оскорбление, нанесенное ему Валери­ей, было жениться самому. Затем он предложил ему свою дочь, и банкир, ослепленный затаенным отчаянием и пламенным желанием убедить изменницу, что она пе­рестала для него существовать, дал свое согласие, не разглядев даже ту, которую брал.

Уже пять дней он был женихом Руфи Зильберштейн, а молодой человек, сидевший возле него, брат невесты Аарон. Малый был очень хитер. Он хотя и знал все, но не считал любовь Самуила препятствием для женить­бы на его сестре, и надеялся, что этот брак будет источ­ником больших для него выгод.

На перекрестке аллеи стечение народа было так ве­лико, что экипажи должны были остановиться, чтобы стать вереницей. Коляска Самуила тоже остановилась, с ней рядом — другая, запряженная прекрасными серы­ми лошадьми. В экипаже сидели пожилая дама и мо­лодой офицер такой редкой красоты, что даже Самуил заметил его и, как артист, всматривался в это прекрас­ное лицо, которое, казалось, было живой моделью какой-нибудь античной статуи.

Это был князь Орохай с матерью. Рауль вполне опра­вился от своей болезни, развился и возмужал. Радостное чувство приближавшегося счастья придавало его бар­хатным глазам спокойное, ласковое и чуть-чуть надмен­ное выражение.

—  Кто этот молодой человек, я никогда его не встречал? — обратился Самуил к своему будущему зятю.

Аарон опустил глаза.

—  Я его знаю, но боюсь, что имя это произведет на тебя тяжелое впечатление, хотя думаю, что тебе лучше услышать его от меня. Это князь Орохай Рауль. Он не­давно вернулся из-за границы и завтра состоится их свадьба.

Самуил ничего не ответил. Он чувствовал почти фи­зическую боль, и жгучее чувство ревности сжало ему сердце. До сих пор он убаюкивал себя надеждами, ста­раясь всячески оправдать измену любимой женщины. Он был уверен, что она выходила за Рауля по принуж­дению родных, ослепленных гордостью и предрассудка­ми. Но теперь, когда он увидел соперника, он все понял. Этот Адонис мог, конечно, завоевать любовь женщины и заставить ее всем пожертвовать. Теперь не было со­мнения в том, что он позабыт и что не воля родных, а сердце Валерии руководило этим выбором. И завтра она будет принадлежать ему, этому красивому князю, гордый и спокойный взгляд которого выражал доволь­ство и счастье!

В душе Самуила бушевал ад, но в эти дни тяжелых испытаний он преуспел в искусстве скрывать свои чув­ства, и лишь усиленная бледность выдавала его вол­нение.

—   Пора вернуться домой, я устал и хотел бы от­дохнуть,— сказал он.

—   Как это можно! Тебя ждут у нас,— возразил с живостью Аарон.— Тебе нужно развлечься, и я не ду­маю, что уединение было бы для тебя сейчас полезно,— проговорил он тихо.— Ты видел куклу, ничтожную и бесстрастную, из-за которой тебе так бесчестно измени­ли. Послушай меня, вырви из своего сердца всякое чув­ство к этой негодной женщине.

Угнетаемый мыслями и образами, созданными его воз­бужденным воображением, Самуил целую ночь блуждал по саду и пустым комнатам. Солнце уже всходило, когда он уснул от изнеможения тяжелым тревожным сном...

В комнатах Валерии, в доме графа Маркоша, цари­ла непривычная суматоха: посреди будуара был раскрыт большой сундук розового дерева прекрасной работы, с инкрустациями, окованный серебром и внутри обитый белым атласом. Это был свадебный подарок, прислан­ный Раулем. Все было вынуто из него и разложено по всей мебели будуара... Тут были куски великолепных материй, кружева, которые собирались в их семье в те­чение нескольких поколений, ларчики с драгоценностя­ми и множество дорогих изящных безделушек. Та, ко­торой были поднесены все эти сокровища, сидела в на­стоящую минуту в своей спальне за туалетом, и ее ка­меристка Марта причесывала ее к венцу.

Цвет лица Валерии был по-прежнему свеж и нежен; бледность, отчаянное уныние исчезли и лишь очень вни­мательный наблюдатель заметил бы в синих ее глазах спокойную грусть — странное настроение у невесты в день свадьбы с красивым и любящим ее человеком. По­груженная в раздумье, она с полным равнодушием пре­доставила свои роскошные волосы в распоряжение гор­ничной, и лишь приход Антуанетты отвлек ее от мыслей.

—   А, ты уже причесываешься? Еще только четыре часа, а свадьба в восемь,— заметила молодая графиня.

—  Да, я знаю, но мне хотелось, после того, как оде­нусь, иметь время подумать и помолиться,— отвечала Валерия.— Я желала бы, чтобы ты одна меня одевала; подруги мои приедут только в тот момент, когда надо будет вести меня в залу. Окончив же мой туалет, еще успеешь спокойно одеться сама.

Графиня кивнула в знак согласия и, сев подле туале­та, стала восхищаться подарком и любезностью жениха. Когда причесывание закончилось, она принялась одевать невесту при помощи обеих камеристок Марты и Элизы.

—  Эта материя, затканная серебром, великолепна,— сказала она по-итальянски, оправляя стан и трен платья.— Но то платье, которое тебе раньше прислали, мне нравится, пожалуй, больше всего. Какими оно от­делано кружевами.

—  Каждое отвечает своему назначению,— промолви­ла Валерия со вздохом.— Первое — легкое и воздушное, как беззаботное счастье прежних дней, а это тяжелое и роскошное, как мое новое положение.

Приколюв ей на голову кружевную вуаль и венок из померанцевых цветов, Антуанетта прижала к груди свою подругу и, целуя ее, с глазами полными слез, сказала ей:

—   Теперь я уйду, дорогая моя, помолись, чтобы бог дал тебе забвение прошлого и сделал тебя столь же счастливой, насколько ты хороша и достойна любви.

По уходу графини, Валерия прошла в молельню и стала на колени перед распятием из слоновой кости, стоявшим на аналое. На кресле лежала великолепная благоухающая гирлянда из белых роз и померанцевых цветов, которую она сплела сама утром. Несколько ми­нут она горячо молилась, затем встала и, приподняв атласную портьеру молельни, нерешительным голосом позвала камеристку. Марта была молодой красивой де­вушкой, свежей и веселой, но довольно глупой. Она служила в доме с тех пор как Валерия вышла из пан­сиона и, казалось, была ей очень предана. Впрочем, она обладала немалой долей любопытства, свойственного слугам, и сердечные дела ее госпожи были ей известны более, чем жениху графини.

—  Послушай, Марта, могу ли я довериться тебе? — спросила взволнованная Валерия.— Исполнишь ли ты поручение, которое хочу на тебя возложить, так как не могу доверить его никому другому?

—   Ах, сударыня! Можете ли вы в этом сомневать­ся? — с жаром ответила она.— Я сделаю все, что прика­жете, и буду молчать как рыба.

—  Вот в чем дело. Помнишь молодого банкира Мейера, который часто бывал у нас? Тебе известно, что он застрелился? Я была дружески расположена к это­му несчастному молодому человеку, и вот хочу, чтобы пока я буду в церкви, ты пошла бы на еврейское клад­бище и положила эту гирлянду на его могилу. Можешь ты это сделать?

Со слезами на глазах Валерия подала ей гирлянду, снятую с кресла, но к крайнему своему удивлению за­метила на лице камеристка какое-то странное замеша­тельство.

—  Ах! — заговорила Марта,— я жизнь готова отдать, чтобы доказать мою преданность вашему сиятельству, но это... ах! Если бы вы знали! Если б я смела!.. Иисус Христос и пресвятая Богородица, вразумите меня!..

—  Что с тобой, Марта? Ты больна? — спросила испу­ганно молодая девушка.