В то время как в кабинете решался этот важный вопрос, Рауль и Валерия сидели у постели Амедея. Очнувшись от продолжительного обморока, княгиня тот­час позвала мужа и бросилась в его объятия. Мрач­ное отчаяние Рауля пугало ее, и никогда молодые суп­руги не были так близки между собой, как в эту мину­ту тяжелого испытания.

—  Ах, как жить с укором в душе, что убил невин­ного,— прошептал князь.

—  Дорогой мой, Господь видит твою скорбь и со­жаление. Он знает, что подобного намерения не было в твоем сердце,— утешала его Валерия.— А теперь по­йдем к Амедею. Каждая минута, проводимая нами вда­ли от него, кажется мне преступлением.

Теперь оба они, удрученные горем, склонились над постелью маленького страдальца. Он лежал в полуза­бытье, с закрытыми глазами и тяжело дышал. С мучи­тельной тревогой они следили за каждым вздохом и движением ребенка, искаженное муками лицо которого уже носило печать смерти. Они не думали больше о сделанном открытии, что Амедей для них чужой и что он сын человека, причинившего им все это зло, забы­ли они, что их собственный сын здоров и невредим. Вся любовь и все помыслы их сосредоточились в этом «чужом», которого в течение шести с половиной лет они растили как своего сына. И вот он лежит теперь, сраженный пулей и рукой, всегда отечески ласкавшей его. Эти долгие, часы томительного бдения доказали им, что заботы и взаимная любовь связывают людей точ­но так же, как и узы крови, если не крепче.

Около семи часов вечера Амедей пришел в сознание.

—  Папа! — прошептал он, страдальчески беспокой­ным взглядом смотря на князя.

Этот взгляд и призыв как ножом резанули Рауля по сердцу.

—  Я здесь, дорогое мое Дитя,— сказал он, наклонив­шись, и две горькие слезы упали на лоб ребенка.

—  Ты плачешь, папа? — тревожно спросил Аме­дей.— Не плачь, ведь ты же не нарочно это сделал,— утешал он, гладя рукой по щеке князя.— Ты же не знал, что я, несмотря на твое запрещение, войду, не постучав. Я не видел тебя со вчерашнего дня и так хотел посмотреть на тебя в полной форме в кабинете.

Рауль не в силах был отвечать и поцеловал его в щечку.

—  Ты, мама, не плачь,— продолжал Амедей, протяги­вая другую ручку Валерии.— Теперь мне уже не так боль­но... Когда я выздоровею, я всегда буду послушным.

Подавляя рыдания, молодая женщина обняла ре­бенка.

—  Да, ты выздоровеешь, дорогой мой, и мы будем счастливы. Но ты горишь, не хочешь ли пить?

—  Да, дай мне попить чего-нибудь очень холодного.

После этого ребенок снова впал в забытье, но это

спокойствие было непродолжительным.

—  Папа, папа, я задыхаюсь,— стонал он, мечась по постели.

Рауль приподнял тяжелые занавеси и открыл окно. Чистый воздух, лучи заходящего солнца ворвались в комнату.

—  Поднеси меня к окну, я хочу больше воздуха, хочу поглядеть в сад,— сказал ребенок, протягивая ру­ки к окну.

Рауль поднял его и подошел с ним к окну. Кудрявая головка мальчика лежала на плече князя. С минуту он смотрел унылым взглядом на зелень, но вдруг вы­тянулся, широко раскрыл глаза, с выражением ужаса он ручкой ухватился за шею князя.

—  Мама, папа, помогите, мне страшно! Ах. Все тем­неет,— проговорил он слабеющим голосом.

Тело его судорожно дернулось, глаза закрылись и маленькая ручка повисла. Все было кончено. Шатаясь, как пьяный, Рауль положил тело на диван, а Валерия, рыдая, упала около него на колени.

—  Доктора! — глухим голосом прошептала Валерия. Но едва Рауль сделал несколько шагов к звонку, как в глазах потемнело, и он без чувств рухнул на ковер.

Два часа спустя, все члены семьи, кроме Валерии, которую доктор увел в ее спальню, собрались в комна­те почившего. Рауль сидел в кресле, и его красивое лицо, бледное, как воск, выражало мрачное уныние.

—  Так ты окончательно решил не начинать процес­са и не требовать своего ребенка? — спросил Рудольф, со страданием глядя на изменившееся лицо зятя.

—   Мое решение неизменно по многим причинам. Ни­когда имя моей непорочной жены не будет таскаться по судам, я не допущу, чтобы пошлая толпа с любо­пытством рылась в ее душе. Кроме того, твоя честь и честь твоего покойного отца заставляют меня держать­ся этого решения. А сверх всех названных причин, я нахожу возмутительным делать из этого не остывшего детского тельца предмет скандального процесса. Бед­ный Амедей. Он жизнью заплатил за те несколько лет, что пользовался, помимо своей воли, нашим именем и любовью. У меня не хватит духу отречься теперь от ребенка, который в минуту смерти назвал меня отцом и из любви ко мне старался утешить дивным словом про­щения: «Папа, ты ведь не нарочно это сделал». Но я хо­чу иметь объяснение с его недостойным отцом, отвергнув­шим своего сына, спросить о цели его гнусного поступка и показать ему результаты. Отец фон-Роте, будьте добры, напишите ему тотчас же и попросите приехать сюда без­отлагательно, но не говоря о причинах этого приглашения.

—  Хорошо, сын мой, я напишу. Но так как, по моему мнению, это посещение в подобный день естественно возбудило бы удивление, то я назначу ему прийти в садовую калитку и сам буду ждать его прихода.

Тяжелое предчувствие и смутный страх охватили сердце Гуго, когда он прочел лаконичную записку отца Мартина.

—   Что означает это странное приглашение в не­урочный час и тайным путем? — До него не дошли еще слухи о случившемся у князя, банкир только что при­ехал из Рюденгорфа.

Взяв шляпу и пальто, он отправился пешком в дом князя Орохая. Дойдя до садовой калитки, выходящей в переулеж, он прислонился к стене и отер выступив­ший на лбу пот. Он вспомнил, как этой самой дорогой приходил в злополучный день обмена детей, и все под­робности его преступного поступка воскресли в его па­мяти. Калитка не была заперта, и банкир нерешитель­ным шагом пошел тенистой и безлюдной, казалось, ал­леей, но вдруг кто-то вышел из-за куста, и Гуго с удив­лением увидел перед собой Рудольфа.

—   Идите за мной,— сухо сказал граф и пошел сам вперед, а Гуго молча следовал за ним. Он не сомневал­ся, что настал момент искупления.

Не обменявшись ни одним словом, они вошли в дом, поднялись по лестнице и прошли целую анфиладу сла­бо освещенных комнат. Наконец, граф остановился пе­ред опущенной портьерой, приподнял ее и рукой при­гласил своего спутника войти. Бледный и взволнован­ный вошел банкир, тревожным взглядом окинул про­сторную комнату.

В глубине ее стояла кровать под балдахином, два канделябра освещали большое серебряное распятие и продолговатую фигуру, лежавшую на постели и при­крытую покровом. В изголовье, опершись на спинку кресла, стоял Рауль, а позади него отец фон-Роте и подошедший к ним Рудольф.

Сделав несколько шагов к князю, Вельден остано­вился, и взоры их встретились. Вдруг Рауль отдернул покров и, указывая на тело Амедея, сказал:

—   Взгляните на вашего сына и скажите, довольны ли вы результатом вашего безумного мщения, бесчело­вечный отец?

Пораженный изумлением, Гуго наклонился и с ужа­сом увидел ребенка: полураскрытый ворот рубашки об­нажил раненую грудь. Невыразимое чувство ужаса охва­тило его, и по телу пробежала дрожь. Бледное лицо его отвергнутого ребенка было отражением его собст­венного лица. Вдруг подымутся эти веки, опушенные длинными ресницами, и глаза взглянут на него с уп­реком, а безжизненная рука оттолкнет его?.. У него закружилась голова и потемнело в глазах. С глухим стоном упал он на колени у кроватки усопшего и приник головой к остывшей руке ребенка.

С чувством презрения, но и жалости смотрел на преступника Рауль, стоявший близ своей невинной жерт­вы, и по лицу его прошел целый ад угрызений совести. Еще раз убедился он, что грозная рука Господня на­стигает в надлежащую минуту самого гордого грешни­ка и повергает его в прах...

«И как хотите, чтобы с вами поступили люди, так и вы поступайте с ними!» — сказал Мессия, хорошо знав­ший сердце человека и включивший в эти простые сло­ва весь закон Господень. Рауль вспомнил в эту минуту весь разговор с Гуго перед бюстом Аллана Кардена. И теперь он понял слова, сказанные им тогда. И дейст­вительно, разве этот момент не служил доказательст­вом, что не были тщетны труды великого философа и что, по крайней мере, двое его учеников победили свои страсти, дабы поступить согласно его учению.