Не дал ей встать Еврась — Бог весь откуда взятыми, никогда не виданными ухватками безоружного боя ткнул за ухом, ребром ладони добавил по шее… Пес, волка бы шутя одолевший, хлопнулся набок с храпом биясь и корчась.

Не теряя времени и даже не ища своего челнока, Еврась вонзился с берега в реку. Долго-долго не появлялась его голова, словно и под водою мог теперь дышать счастливец…

А на исходе мая, после Николы вешнего, было так…

Гусь жареный, с искусно поднятыми на проволоке, оперенными крыльями и шеей, проследовал на чеканном блюде, высоко поднятый рукою слуги. За ним спешил несомый двоими довольно взрослый поросенок, обложенный белыми и кровяными колбасами. Несли в фарфоровой супнице чернину — суп из гусиной крови с уксусом; щуку фаршированную под хреном; гусиные шейки, начиненные телятиною, салом и грибами. Тащили в чугунной посудине любимый паном раскаленный бигос — тушеную с красным вином капусту, полную кусочков свинины…

Пани Зофья, чуть кривя губы, следила, как целая процессия слуг, точно крестный ход с образами и святыми реликвиями, важно проносит кувшины и бутылки, жбаны мёду, сметаны, киселя, пышные хлебы и сладкие пироги. Все это исчезло в личных покоях пана Казимежа, где и сама пани весьма редко появлялась. Затем двери были с лязгом заперты изнутри.

Слуги невозмутимо удалились… Впрочем, Зофья хорошо знала, как эти люди поведут себя за углом, что скажут о своем пане, каково засмеются или выбранятся. Нельзя здоровому, умом не рехнувшемуся человеку привыкнуть к трапезам Шенсного. Ведь не гостей принимает, не шумную шляхту окрестную, любящую гульнуть у богатого соседа, — сам-один пирует пан Казимеж при закрытых дверях! И управляется с таким столом, что и пятьдесят голодных лесорубов не осилили бы… Часа не пройдет, как те же слуги будут выносить из панской столовой кости, досуха обглоданные, растрощенные для извлечения мозга; пустые кувшины, жбаны, словно с песком вымытые…

Тихие, опасливые разговоры текут в людских и на кухне, на псарнях и конюшнях. О том, что кормит втихомолку пан ненасытного беса; нет, не беса вовсе, а змея, с неба в печную трубу влезающего; и не то, и не другое — таскаются к пану мертвецы, предками Щенсного невинно убиенные; питать их — такую епитимью наложил на него Бог!..

Презрительно усмехнулась пани, вспомнив о холопских бреднях, и, повернувшись на красных каблучках, ушла в свою полонину дома. Там, бегло поправив волосы перед венецианским зеркалом, села она за стол и принялась ожидать. Обеденное время касалось и пани Зофьи, потому парою горничных были внесены закуски, сахарная сдоба и графин с клюквенной наливкой. Когда девушка поставила рюмку, панн подняла белый палец: — Еще одну!

Пробили часы в гостиной, и вошел, опираясь на трость, старый горожанин в сером камзоле, коротких штанах, белых чулках и туфлях с пряжками. Не вдруг можно было признать в нем Учителя. В руке гость держал шляпу с высокой тульей, обвязанною лентою. Из кармана торчал сверток бумаг.

Небрежно поклонившись, Учитель сел в кресло, спросил разрешения закурить. Окутавшись дымом из странной резной трубки; чубук коей представлял оскаленный череп, налил он Зофье и себе; учтиво салютовав рюмкою, отпил.

— Сказывай новости, ваша милость! — вымолвила пани, давно уже нетерпеливо постукивавшая ножкою.

Собеседник смакуя допил наливку, отломил кусочек сыра… Зофья ждала, норовисто раздувая ноздри.

— Новости плохие, — сказал Учитель. — К нему не подступишься. Четвертый день пытаемся раскорчевать эту пущу, да без толку — все спутано, точно колтун, а намокшее дерево и топор не берет. Сунуться ближе того опасней, сплошная трясина…

— Но что же делать? — Румяна резче обозначились на побледневших щеках Зофьи. — Может быть, все-таки…

— Нет, — мягко, но властно прервал старик… — На это мы не получим благословения. Я говорил тебе о будущем, оно подобно сокрушительной буре. Потому — надо труд наш довести до конца… — Он похлопал по свертку бумаг в кармане. — Здесь мои замыслы, которым ты поможешь воплотиться!

Со двора донесся почти человеческий вопль зарезаемого барана — видно, пану не хватило готовых блюд. Подметив досадливую гримаску Зофьи, гость сказал с мрачным лукавством:

— У пана Казимежа опять веселая компания…

— Змей великий! — так и вскинулась пани, с ужасом глядя на Учителя. — Откуда ваша милость?..

— Ай, ай, ай! — шутливо нахмурился тот. — С каких это пор ты отказываешь своему старому наставнику в умении видеть?

Зофья опустила ресницы.

Старик неторопливо «налил себе еще рюмку, выложил бумаги на стол.

— К делу, красавица моя… — Он развернул план, изяществом подобный черной паутине. — Поскольку нельзя добраться до него посуху, изберем другой путь! — Холеный ноготь прочертил бумагу. — Выроем канал, начав от реки. Он постепенно вберет в себя и топи, и заросли… и само озеро! Проклятая вода растворится в днепровской… — Учитель залпом выпил наливку. — Но мало того: я продолжу канал еще на милю, и с Днепра к самому твоему дому смогут подходить корабли, как у больших европейских вельмож!..

— Но что скажет на это пан мой, даст ли Людей для столь обширных работ?

— Да неужто ослабели твои чары? — развел руками старик. — Вот уж не верится…

— Ты все такой же, ваша милость, как и двадцать лет назад. — Пани покачала головою, не то восхищенно, не то укоризненно. — Ничуть не стареешь… Помнишь, как увидел меня впервые в монастыре под Сандомиром? Да нет, куда там — у тебя, небось, воспитанниц таких по белу свету хоть косой коси… Настоятельница мать Стефания, подруга нашего семейства, вызвала меня к себе в келью: а там уже и ваша милость сидел, тихий да благостный, будто святой отшельник. Матушка сказала, что ты хоть и не духовное лицо, но вельми мудр и знающ в богоугодных науках — и хотел бы просветить и наставить одну из монастырских пансионерок. Она же для сей цели выбрала меня, как наиболее прилежную и добронравную… Это меня-то! — Зофья насмешливо фыркнула. — По-моему, ты сразу понял, с каким бесенком имеешь дело. Но ведь тебе такая и нужна была… вспоминаешь? Мы с тобою каждый день гуляли — по саду или в лугах за оградою. Искуситель — ты рассказывал мне то о муках первых христиан, то о сладострастных мистериях Изиды и Кибелы,[5] то о мире тайных сил, недоступном для профанов… А потом, однажды, начал задавать вопросы.

— И одним из первых — живо подхватил Учитель — был вопрос, как понимаешь ты историю праведного Иова, искусно описанную в Библии. Не вмени слова мои в обиду но не понимала ты ровно ничего. Просто пересказала по-детски, как именующий себя Творцом Вселенной и Князь Тьмы побились об заклад, точно два борзятника о достоинствах кобеля: выдери-

жит ли праведник жестокие испытания — нищету, болезни, гибель своих детей; останется ли верен Отцу небесному?.. И, выслушав, шепнул я юной пансионерке: ежели сам Творец, Зосенька, усомнился в своем творении, не значит ли это, что силен Князь Тьмы куда более, чем учит церковь? Что не один, а два господина у Вселенной?..

— С того все и началось, — откликнулась пани Зофья. Глаза ее, с искоркой безумия, были словно устремлены внутрь, в сумрак воспоминаний. — Против речей твоих отравных и кто повзрослее не устоял бы. Должно быть, сама мать Стефания…

— Э-э, что ворошить старое!

Поднявшись, Учитель выбил догоревшую трубку в камин. Пружинисто обернулся к Зофье:

— Я начинаю дело. Пану Казимежу придется дать мне все рабочие руки, какие у него найдутся, ибо следует спешить… Ты же — будь осторожна. Я предвижу сильную волю, которая может встать на нашем пути. Паря в поднебесье, не забывай о коварстве червей земных!

Зофья надменно изогнула бархатную бровь.

— Не пренебрегай и малым, когда речь идет о судьбах народов! — Рукою в серой перчатке гость решительно нахлобучил шляпу. — Прощай!..