Теперь Николай, закончив академию, приехал с этюдником, красками и дорогими кистями. Время было смутное, печальное для крестьян и всякого здравого смысла. Сеяли и говорили только о кукурузе, облагали всякую живность налогом и вообще наносился последний удар по крестьянской жизни. Николая это ничуть не задевало, да он и не думал никогда об этом. Он приехал в деревню для того, чтобы вспомнить то, что было в детстве. Вспомнить, как он тогда видел и чувствовал краски, почему и зачем он мечтал их смешивать!

Целыми днями он ходил с этюдником, набрасывал десятки подмалевок. Он вырос и стал высок, строен. Густые темные волосы чуть закручивались, падали на его крупный покатый лоб. Глаза стали строгими и еще более красивыми, а чуть выдвинутая нижняя челюсть придавала его лицу выражение постоянной иронии.

Уезжая из Москвы, он простился с невестой, которая с родителями уезжала в Крым. И он хотел в Крым, но ехать туда без денег не было никакого смысла. Родители его невесты были очень обеспеченными людьми. Отец занимал серьезную должность в Центральном Комитете, ездил на «ЗИМе», а с ним, с Николаем, почти ни о чем не говорил, чем пугал его. Приехав в деревню, Николай вытащил фотографию невесты, довольно полной, с близко посаженными глазами и некрасивой улыбкой, которую портили плохие зубы.

Николай подержал два дня эту фотографию, на обороте которой было написано: "Это я, Коленька, твоя Эльвира!" Написано было на английском языке. Через два дня он порвал ее и выбросил в печку.

Как-то, возвращаясь с этюдов, он встретил девушку в голубом ситцевом платьице, босиком шедшую по горячей дорожной пыли. Разговорились. Она оказалась приезжей. Вернее, приехала сюда по распределению в школу. Учитель начальных классов. Ее звали Верой, и она была хорошенькой, с темными глазами, пышной каштановой косой… Они стали встречаться, говорили о живописи, искусстве. Читали стихи, а вечерами он, крадучись, проводил ее к себе в дом, чтобы проводить ее ранним утром, еще до света, когда только выпадает роса. Все это лето он был счастлив, а несколько пейзажей были просто великолепны, как и портрет "Верочка на лугу, среди разнотравья". Она бесстыдно подставляла свое обнаженное тело солнцу, и от этого кожа ее была золотисто-медовой, а грудь, ближе к соскам, нежно-дынной.

Когда прощались, он обещал писать при первой же возможности, а скорее к зиме приехать к ней. Они ждали поезда на маленькой станции. Пахло досками от платформы и нагретыми шпалами. Они целовались и все никак не могли поверить, что вот-вот расстанутся.

В Москве он позвонил Эльвире, скорее машинально, чем по какой-то либо необходимости. Она своим воркующим голосом сообщила, что скорее всего между ними все кончено.

— Ты не соизволил написать мне ни единого письма!

— Я много работал… — промямлил в ответ Николай и, быстро простившись, повесил трубку. Он был свободен!

На другой день ему позвонил ее отец.

— Постарайся быть сегодня к девяти вечера! — сказал отец Эльвиры.

— Да, да, я буду… — ответил Николай.

Властный голос и что-то еще такое, отчего вдруг падает пульс, и ты уже не ты, а кто-то другой, маленький и ничтожный. А все твои работы такая глупость…

Вечером он был у Эльвиры. Горничная открыла дверь и, не говоря ни слова, впустила его в большую коричневую прихожую. Отсюда была видна, через открытую дверь, зала с большой хрустальной люстрой. Светились золотом высокие и строгие часы, стоявшие на полу. Оттуда же доносились звуки рояля. Играли какую-то модную мелодию из американского фильма. По тому, как играющий бил по клавишам, Николай понял, что это играет Эльвира… Играя, она всегда вколачивала клавиши в рояль. Николай вошел в знакомую гостиную с большим красным ковром, старинной мебелью, золоченым буфетом, где строго сияла дорогая посуда. За роялем, загоревшая и еще больше располневшая, сидела Эльвира, а спиной к нему, скорее задом, облокотившись на инструмент, стояла ее мать. Николай невольно мысленно сбросил с нее платье и представил, какого же размера ее зад, и догадавшись, обмер. Эльвира повернула к нему свою искусно причесанную голову и удивленно вскинула брови.

"Вот дура… — уже разозлился Николай. — Делает вид, что не знает о моем визите!"

Эльвира бросила клавиши.

— Добрый вечер! — сказала она вызывающим тоном. Ее мать также повернула к нему лицо светской львицы. В ее ушах закачались тяжелые бриллианты.

— Коленька! — воскликнула она голосом оперной певицы. — Где же вы отсутствовали? Мы уже забеспокоились. Ведь вы же стали нам как родной! Ах, какой вы загорелый! И усы! Элечка, у Николая усы!

— Вижу! — холодно сказала Эльвира и, подойдя к нему, спросила: — Хочешь чего-нибудь выпить? Мама, дай нам, пожалуйста, виски со льдом. А может, ты хочешь джин с тоником?

— Да, джин… — промямлил Николай.

— А я, с вашего позволения, — грудным контральто продолжала трещать мать, — выпью Хванчкары! Какое дивное, дивное вино!

Вскоре пришел и хозяин. Маленький, плотный, с круглой плешивой головой и сизым, словно отбракованная слива, носом. Он холодно оглядел своими маленькими медвежьими глазками Николая и коротко скомандовал:

— Пошли!

Прошли в его кабинет. Комната эта была величиною с залу, в углу которой стоял письменный стол с зеленым сукном, заваленный бумагами. Стояло несколько телефонов. Хозяин кому-то позвонил, о чем-то предупредил, кого-то резко обругал обычным мужицким матом… После достал бутылку водки. Налил себе и гостю.

— Ну-ка, давай выпьем, — сказал он.

Выпили. Хозяин предложил по маленькому бутерброду с икрой, который сам есть не стал, а только занюхал им.

— Вот что, Николай, давай-ка быстро заявление в загс и дело с концом! Я тебе не позволю мучить мою дочь! Ведь договорились! Кстати, есть для тебя мастерская. Там же у вас будет и квартира. Квартира, между прочим, уже ждет! Так что тянуть не смей! Давай еще по единой!

Прикончив с отцом Эльвиры бутылку, Николай вышел к ней, смутно соображая, что же случилось?! Эльвира и ее мать Нина Модестовна ласково подхватили его и повели…

Проснулся он в кровати Эльвиры… Его мутило… Он тихонько встал, нашел трусы и вышел из спальни. На кухне была Нина Модестовна в пеньюаре. Она пальчиком поманила его к себе, прикрыла дверь и налила большой фужер холодного пива. Николай выпил, и через минуту к нему пришло облегчение.

Нина Модестовна стояла рядом и поглядывала на него.

— Ну?! Лучше?!

— Да! — сознался он.

Тогда она оглядела его грудь, неожиданно прижалась к нему полным, но крепким телом и быстро сняла трусы…

Свадьбу отпраздновали пышно, и на другой день молодые улетели в Италию.

Прошли годы. Николай Мефодьевич Турков стал академиком, жил в большой и прекрасной даче, рисовал каких-то мифических революционных коней, какие-то дали, на горизонте которых было чуть ли не написано: «Коммунизм». Но иногда он доставал свои работы… Вот сидит маленькая сгорбленная его мама, а вот она, Верочка, изящная, чудная работа природы…