— Карпуша, не зудят ли у тебя кулачки?

Карпуша делал руками движение, выказывавшее стройность его прямого стана, и, как боевой конь при первом звуке литавр, потряхивал головой, но слов не ронял напрасно. Без приказа кулаков в дело не пускал и — по наружности грозный — был, наоборот, самый мирный силач, которого только видела русская земля, отличавшаяся во все времена силачами непритязательными и добрейшими. Если же нужно было постоять за друга, Карпуша оказывался лучше всякой стены и надёжнее щита. Теперь и Балакирев включался в общество приживателей Андрея Матвеевича Апраксина. Алёша в обществе Загощина, Мухина и Чернцова был в полном смысле свой. О деятельности другой, кроме питья и еды, да ещё изредка утех с слободскими девками, ни один член четверолистника и думать не мог. Но с некоторого времени прекрасное настроение кружка заменилось разладом, и виною разногласий оказался не кто иной, как Алексей Балакирев. В нём вдруг пробудилась жажда деятельности, которая открыла бы ему дорогу к служебным повышениям, хотя бы на первый случай до капрала. Алексей видел господина капрала Кузмищева у своего покровителя Александра Васильевича Кикина. Пил даже с этою важною персоною, одетою в кафтан саксонский с перевязью через плечо. Пленяли его кушак лакированной кожи, с пряжкою, туго сжимающею стан, да лакированные сапоги за колено с пребольшущим крагеном и распущенная шляпа. Воинственная наружность капрала настолько задела за живое раздобревшего, румяного Алексея Балакирева, что он обратился к Кикину с просьбою: определить его как дворянина в капралы.

— Никак невозможно это. Набирает, правда, Артамон Михайлыч теперь народ в солдатские полки, да в солдаты коли попадёшь — натерпишься горя, а в капралы не скоро угодишь… потому что, друг любезный, не погневись только, а коли у Андрюши пожил, какая, черт, наука да выправка строевая пойдёт тебе на ум? И не советую…

— Отец родной, Александр Васильевич, за что ж я сурком пролежу век свой, коли батюшка государь всех дворян на службу призывает с нехристем хочет переведаться?!

— Так-то так, да ведь ты, Алёша, и первую службу едва ли понимал. Молись Богу, что мы с Данилычем, видя твою сущую неумелость, выгородили тебя из дядина воровства. Зачем напоминать царю о себе теперь, благо с рук сошло да позабыл?

— Да я в службу пойду, а не царю о себе напоминать хочу…

— Да списки-то гвардейских солдат ведь он пересматривает сам. Прочтёт Балакирев — и вспомнит… Потребует справки… Дело может спросить… И прощай, житьё-бытьё привольное!.. Настать могут тебе и голода, и холода. Подумай!

— Да что думать… Лучше в глаза взглянуть беде, чем скрываться, коли быть ей следует…

— Разве вот что, — как бы раздумывая и соображая про себя, выговорил Кикин.

— Что такое?.. Скажи, голубчик, чего сдумал? — пристал Алексей.

— Да, думаю, так нельзя ль капральство занять и в полках не быть?.. Трудно оно, конечно, а может?..

— Как же бы?.. Надоумь! Головка ты золотая наша! — ластился Алексей.

— Да нельзя ли через Монцовну как. Одно, братец, тут неладно… Сделает — не сделает, а поминок напредки подавай, и немаленький… То же, что и Сашка Протасьев, вор…

— Это самое разлюбезное дело! — весело вскрикнул Алексей. — Начистоту, значит…

Кикин презрительно улыбнулся только.

— Да сколько, примерно, на первый случай? Рублёв полсотни… Меньше и не беспокой…

— А так нельзя?

Кикин засмеялся и смерил смельчака глазами. Алексей, улыбаясь, выдержал этот осмотр, охорашиваясь.

— Конечно… Чем черт не шутит? Ты молод и исправно сложен… Может, Анютка и позарится… без рублёв сделает…

— Пойду… попытаюсь, — самоуверенно отозвался Алексей и замолчал. Кикин не начинал. Балакирев встал и поспешил уйти, решившись во что бы то ни было добиться свидания с Анной Ивановной Монс [63], местожительство которой вся Москва знала, а тем больше знакомцы братьев Апраксиных.

Когда Балакирев возвратился к Апраксину, Андрей Матвеевич ещё не вставал со своего пухового ложа.

Он, впрочем, не спал, а грезил с закрытыми глазами. В наше время назвали бы занятие проснувшегося Андрея Матвеевича мечтами, но в конце XVII века москвич ещё не выдумал этого мудрёного слова, явившегося в проповедях придворных витий чуть не век спустя. Грезить наяву — совсем другое дело — занятие приятное представлять себе всякие утехи и лёгкое, без помех их достижение. Грёзы Андрея Матвеевича были очень недалеки и не отличались богатством и причудливостью. Он, проснувшись и чувствуя во рту гадость, как бывает с похмелья, не сплёвывал от лени только. А чтобы заглушить неприятное ощущение, обычно прогоняемое с похмелья новою выпивкою, увлёкся мысленным представлением приятности питья всласть. Представление сделало ещё неизбежнее потребность выпить, и он, не владея собою, хриплым голосом крикнул:

— Пить!

Этот приказ окружавшие его знали и несли наливку барбарисную мгновенно.

На этот раз поднесенье замедлилось. Человек, ожидавший боярского пробуждения, рассчитал, вероятно, неудачно и, полагая, что успеет, куда-то улизнул по делам своим.

Раздался крик вторично, уже с гневом.

Робко вбежал знакомец и поспешил подать стопку.

Гневный Апраксин с жадностью глотнул, сколько влилось в его широкое горло, и, закашлявшись, со злостью оттолкнул стопку, так что наливка плеснула в лицо подносившему, а затем до ушей его долетели непечатные слова.

— Не гневайся, Андрей Матвеевич! Я не скоро нашёл сулею.

По голосу узнав, что Ганимедом [64] прислужился не холоп, а Алёша Балакирев, Апраксин счёл нужным извиниться:

— Прости, Бога ради, Алексей Гаврилыч, я ведь бельмами не заметил, что ты это, а не Андрюшка… Куда его черт унёс?.. Зачем изволил трудиться?..

— Да ты зычно и жалобно таково вдругорядь крикнул, — я и поспешил… Никого не случилось окроме…

— Удружил истинно… да винность свою чем мне загладить будет?.. Ты у меня… друг, а… не…

— Не велика важность… только бы, государь, был ты благополучен да на меня не изволил серчать за безвинную провинность.

— Все готов сделать, что прикажешь, только, Бога ради, отпусти мне вину невольную! — не оправдывая себя за сбрех, заверял совсем очнувшийся Апраксин. — Проси чего желаешь — сделаю… охотно…

Лицо Балакирева просияло, но вместе с желанием, промелькнувшим в мыслях, напала и робость.

— Я бы… — начал он и замялся.

— Ну, что? Говори смелей, — подбодрил Апраксин, вошедший в свою колею доброго малого к приятелям.

— Хотел бы, да не смею просить.

— Скажи, что? чего тут?..

— Коли бы милость была… чинком бы найти нельзя ли?

— Да знаешь сам — в стряпчие теперь не производят уж…

— Я не стряпчев чин хотел бы…

— А каков чин желателен был?

— Да, коли бы можно… хоша из солдатских… сержантский, что ль?

— Служба, друг, нужна, в полках…

— Могли бы мы и послужить… не перестарел ещё…

Апраксин улыбнулся принуждённо, но промолчал. Балакирев, не слыша отказа, продолжал:

— Хоть бы у воеводы, у братца твоего, которого ни на есть, у Федора Матвеича аль у Петра Матвеича [65], при лице, как…

Апраксин вздохнул:

— Тебе, братец, Верхососенские леса помешают… Царю докладать надо, и сперва… прямо братья взять не могут… И сами докладать не решатся… Нужна заступа иная… под весёлый час… чтобы не показалось во гневе… Ты лучше… Монцовне поклонись… Что ни на есть посули… Она, известно, зубы скалит и к державному подъедет при случае, так что и отказа не случится… Вот каков мой совет! Самое короткое и верное средствие…

— А сколько ей примерно… в приносе-от?

— Ну… это, как те сказать?.. заранее… не отгадаешь… Мать её карга прежадная… торгуется пуще жида… Недёшевы у их покупаются милости…

— А дать мне, сам знаешь, не из чего много, Андрей Матвеич… Животы [66] дядины вам пошли, кои можно было бы…