Обмякли ноги. И только-то! Ну, разумеется — ей одной и одиноко, и тяжело… Ни одной телеграммы, разумеется, не получила. И теперь сама же дуется, конечно: я вестей не подаю. Но как я подам, если она не сообщила о переезде! На работе нет, дома нет… Так ведь она телеграмму с адресом тоже наверняка не получила и не знает, где нас поселили! Ох, я нескладеха! А страхов-то напридумывал! Как всегда, все разъяснилось самым простым, безобидным образом.

— Ф-фу, — вырвалось у Симагина. — Спасибо, слушай… ты меня спас. А то уж я тут… да. Ты к ним еще собираешься?

— Зван, — светски ответствовал Вербицкий. — Не гнан.

— Как она себя чувствует?

— Не знаю, Андрей. Мы с нею, как ты легко можешь догадаться, на подобные темы не судачим.

— Ну выглядит-то как?

— Да как… Наверное, по тебе скучает — грустная…

Симагин только глубоко, шумно втянул воздух и так остался стоять, забыв выдохнуть и забыв добросить монетку. Спохватился, когда их чуть не разъединили.

— Ты долго еще там? — спросил Вербицкий.

— Да, — печально ответил Симагин. — Скукота, знаешь. Для нас это, в общем, пройденный этап. А она правда скучает?

— Замечательная у тебя жена, — ответил Вербицкий. — Всю жизнь искал, а она тебе, чертяке, досталась. Ты береги ее, понял?

— Да я берегу! — отчаянно воскликнул Симагин. — Но ведь работа!

— Из болота тащить бегемота…

— Ладно тебе… юморист нашелся. Как она себя чувствует?

— Ты что, не выспался? — раздраженно спросил Вербицкий. — Уже спрашивал!

— Ой, да-да, прости, из головы вон… А я тут передрейфил. Она такая печальная была, когда я уезжал, нездоровилось ей… Почему она на работу не ходит?

— Не знаю… Разве не ходит?

— То нет, то занято… Ладно. Увидишь — передай: скучаю жутко! А я вот из кабинки вылезу и сразу телеграмму дам.

— Давай, давай. Передам.

— Счастливо, Валерка! Спасибо!

Вербицкий повесил трубку, улыбаясь. Бедный самоуверенный глупыш, с удовольствием думал он снова. Думаешь, если ты открыл или усовершенствовал колесо, все должны радостно носить тебя на руках? Жизнь была прекрасна. Лишь одно омрачало ее — в то жуткое воскресенье Вербицкий в отчаянии бросил портфель прямо в Неву с моста. И сам едва не прыгнул следом… В нем ли дело, нет ли — но следовало бы иметь аппарат под рукой на будущее. Жаль… Ася преобразилась — он понял это, лишь только она позвонила. Это было спустя одиннадцать дней после воскресенья, вряд ли дело было в аппарате — но… Она была его, в его власти, в его пользовании, от него зависела ее судьба. Теперь он не спешил. Он, как гурман, смаковал ее растерянность, преданность, восхищение… Он блаженствовал, царил. Он делал все, чтобы она поняла наконец, какую удивительную душу унизила и отвергла. Теперь она должна была понять. Он рассказывал, какой Андрей замечательный человек. «Что греха таить, — говорил он, — Симагин куда больше, чем, например, я, заслужил семейное счастье. Я неприкаянный». Он видел, она ждет зова — и не звал. Словно бог, он кроил ее будущее; видел, как наяву, ее прозябание возле опостылевшего мужа, когда, заслышав звонок, она бросает недотепу за столом, у телевизора, в постели — и сверкающей кометой летит открывать…

Он пошел к ней назавтра.

— Андрейка мне звонил, — сообщил он между прочим. — Беспокоится. Я ему сказал, Ася, что вы переехали.

— Да, — ответила Ася. — Вот, телеграмму прислал, — она покопалась в бумагах на столе. — Слова. Люблю — у-лю-лю.

— Суховато, конечно, — примирительно сказал Вербицкий, просмотрев текст. — Но ведь он очень занят.

— Он всегда занят.

— Асенька, — увещевающе произнес Вербицкий. — Он, конечно, человек довольно тяжелый, капризный… Но небесталанный, это оправдывает многое. И он вас любит. Это главное. Когда он показывал мне ваши фотографии — те, на озере, — он прямо сам не свой был от гордости, он хвастался вами, как ребенок!

— Ребенок, — ненавидяще повторила Ася и вдруг вспыхнула. Растерянно глянула на Вербицкого. — Но ведь там…

Вербицкий успокоительно положил ладонь ей на руку, и Ася вздрогнула.

— Я смотрел как художник, — сказал он. — Вы замечательная, Асенька, вам него стесняться.

— Свинья, — сказала Ася. — Какая свинья!

— Ну, не надо. Вот — думал, вам приятно будет, а вы рассердились, — мягко улыбнулся Вербицкий.

— Все-все. Это меня не интересует.

— Что не интересует?

Она молчала, покусывая губу. Потом сказала ровно:

— Он. Я ушла от него. Совсем.

Вербицкий испугался.

— Асенька, — облизнув губы, проговорил он еще более мягко. — Да что вы! Вы же так любите…

— Нет, — ответила Ася, глядя ему в лицо влажными горячими глазами. — Уже нет. Да, наверное, и никогда не любила.

Вербицкий опять нервно улыбнулся. Ему стало не по себе. Он совершенно не собирался отбивать эту женщину у Симагина. Он лишь хотел, чтобы она презирала Симагина! Не замуж ли она за меня собралась, в самом деле? Черт, да ведь она еще и беременная…

— Асенька, опомнитесь. У вас же… Вы же ждете…

— Нет, — снова сразу поняв, о чем он мямлит, ответила она. И вдруг улыбнулась ему нежно и безоглядно. — Уже нет.

Ну и хватка у нее, с ужасом понял Вербицкий. Сладкое чувство обладания пропало. Опять что-то сокрушительное происходило вне его ведома и разрешения, но — вот ведь подлость — как бы в его ответственности. Опять его насиловали.

— Вы шутите… — произнес он чуть хрипло.

— Этим очень трудно шутить, — ответила Ася все с той же безоглядной улыбкой.

Вербицкий взмок. Даже на лбу проступили капли пота, он вытер их ладонью.

— А Симагин? — тупо спросил он. Лицо Аси презрительно скорчилось.

— Ася, вы жестоки! — от души сказал Вербицкий. — Андрей — прекрасный человек. Даже если любовь начала угасать — все равно, надо терпеливо и тактично…

— Ну хоть вы не мучайте меня! — умоляюще произнесла Ася, прижимая руки к груди, словно в молитве.

И стала ему омерзительна.

Он именно такой. Я вижу. Измученный, озлобленный. Но сохранивший — наперекор всему — лучезарную свою доброту. Броситься к нему, зацеловать… Ну, скажи что-нибудь. Умоляю, скажи. Мне ведь тоже трудно. Не надо о Симагине. Хватит. Я сто раз все передумала. Перевспоминала всю жизнь, перечла письма. Ничего не нашла. Мне мерещилось. Я тебя люблю! Тебя! Неужели не видишь? Ты же взрослый, сильный, опытный. Помоги мне. Забудь, что я не поняла тебя сначала, прости меня. Помоги. Я не могу сказать сама. Хотя бы дай знак, что хочешь, чтобы я сказала сама. Ну, хочешь? Тебе будет приятно? Я люблю тебя! Слышишь? Я люблю тебя!! Скажи что-нибудь…

— Ну, я пойду, пожалуй, — выдавил Вербицкий. — Я и так занял у вас массу времени. Все еще вернется, Асенька. Приедет Симагин. Вы снова почувствуете, что он ваш, со всеми его недостатками. Пусть нет прежнего пыла — но ваш, родной…

— Я полюбила другого человека, — произнесла она, глядя Вербицкому прямо в глаза. У нее был молящий, затравленный взгляд.

Сейчас ляпнет, в панике понял Вербицкий. Сейчас ка-ак ляпнет! Им овладело знакомое чувство тягостной, безнадежной скуки, и он вспомнил: так всегда было с Инной.

— Это, конечно, сложнее, — забормотал он. — Но и это еще не причина для столь решительного шага. Любовь преходяща, а семья — свята…

— Что?! — почти крикнула Ася.

Он опять облизнул губы, а потом озадаченно пожал плечами, показывая, что речь идет о пустяках, о бытовых мелочах.

— Да что тут особенного? Знаете, — он улыбнулся, — в народе говорят: муж любви не помеха… Он часто уезжает, доверяет вам абсолютно, задерживается в институте каждый вечер — вы могли бы встречаться с вашим избранником достаточно часто.

Секунду они молчали, потом Ася тихо и твердо сказала:

— Это не для меня. Я так не хочу… не могу. Это не любовь.

— Ошибаетесь, — строго и укоризненно возразил Вербицкий. — Это и есть любовь. Влечение к данному человеку в данный момент времени. Чистое. Бескорыстное. Не завязанное на быт. А семья, построенная на любви, — простите, Асенька, это чистый блеф.