— Эта вещь принадлежит дочери. И прошу вас вернуть калькулятор ей, — жестко, с нажимом на последних словах проговорил сердитый папа. Андрей Николаевич считал, что все уже объяснил, и отвлекся от разговора, стал думать об Анне Федоровне. Вернее, он никак не мог сосредоточиться на разговоре.

— Фамилия вашей дочери — Прибылова?

— Разве я говорю, что у нее другая фамилия? Прибылова Ольга. Я — ее папа.

— Не Ольга, Оленька, — сказал директор. — Она учится в третьем классе. — Он прочитал по бумажке, приложенной к калькулятору: — В 3 «А» классе. Ваша дочь не знает таблицы умножения.

— Учите ее думать, а считает пусть машина.

— К тому же это, вероятно, дорогая вещь для третьеклассницы?

— Дорогая? Не знаю, — сказал сердитый папа, раздражаясь все больше. — Двести рублей — это дорого? Всего двести рублей, чтобы облегчить ребенку, человеку, всему человечеству примитивный процесс вычисления. Прошу вас вернуть калькулятор дочери.

— Но мы не можем позволить. У нас в старших классах никто не пользуется…

— Не позволяйте, но не отбирайте у моей дочери того, что является прогрессом. Для нее этот «блокнотик» — образ жизни, подарок ко дню рождения. Извините!

— Послушайте! — рассердился Андрей Николаевич. — Нельзя же так разговаривать с педагогами вашей дочери даже с позиции нового образа жизни. Если вы действительно хотите, чтобы она не только считала, но и думала, чувствовала.

— Извините! — повторил папа с раздражением и повесил трубку.

Андрей Николаевич тоже с раздражением бросил свою трубку на рычаги. «Робот какой-то, а не папа. «Учите ее думать…». Научишь такого думать».

«Блокнотик» так и остался у Андрея Николаевича в руках. Он его вертел, пока разговаривал. И теперь, успокаиваясь, нажимал на клавиши с удобными вмятинами для пальцев. На экране в верхней части калькулятора загорались и гасли ярко-зеленые, очень приятные для глаз группы цифр. Поставив локти на стол, директор разглядывал калькулятор, держа его перед глазами, проделывал простейшие операции: к двум прибавлял три, получалось — пять. И все это — нажатием кнопок, включением зеленых огоньков. «Действительно, образ жизни, — думал он, — но почему же этот образ жизни вызывает такое раздражение против школы?» Вернулась Ира, и, войдя в кабинет, чтобы доложить, помедлила секундочку, не решаясь оторвать директора от его занятия. Глаза его сосредоточенно смотрели на калькулятор, не видели девушку. Брови хмурились.

— Что, Ира? — спросил директор.

— Девятый класс… Девятый «В»… Нина Алексеевна там… Они сидели тихо.

— Анна Федоровна где?

— Не знаю.

— Хорошо, Ира.

Глаза Андрея Николаевича продолжали следить за экраном калькулятора. Стрельнул в девушку зрачок с коричневой крапинкой-черточкой, словно отразил вспыхнувший под нажатием кнопки минус. В минуты раздражения, сердитых раздумий, обиды асимметричность взгляда становилась особенно заметной. Такой взгляд притягивал к себе, хотелось узнать, что случилось. И секретарша задержалась еще немного в кабинете, прежде чем уйти. Взяла вазу с цветами, чтобы поменять воду, и, уходя, оглянулась еще раз через плечо.

«Блокнотик придется вернуть девочке, — думал Андрей Николаевич, — а для старшеклассников на следующий год купить хотя бы несколько штук таких калькуляторов. А почему бы и нет? Не отнимаем же мы у старшеклассников логарифмическую линейку? — И еще подумал: — Анна Федоровна нервничает, сбежала от магнитофона, а наступает уже век электроники».

По утрам еще было морозно, а в середине дня, когда заканчивала занятия первая смена, по школьному двору и по улице бежали, серебрясь на солнце, ручьи. С крыш свисали сверкающие сосульки. Мама по утрам не забывала предупредить Алену: «Близко около домов не ходи, А то сосулька сорвется на голову». Алена вспоминала об этих советах, только увидев под ногами сбитые рабочими или сорвавшиеся сами по себе с клочками ржавого железа сосульки. Она обходила стороной осколки льда и совсем по-взрослому думала: «Мамочка хочет все предусмотреть».

Вода ручейков и солнце истачивали зимний грязный лед. Он становился тонким, прозрачным. И каждое утро начиналось с этой тонкости, хрупкости. Наступишь, переходя улицу, на тонкий краешек льда, он «хруп» и подломится. А на другой стороне дворник ломом отламывает целые глыбы и выталкивает на проезжую часть под автомобили.

В школе солнце, бьющее в окна, делало всех сонными, медлительными. Вместо Рыбы несколько уроков провела учительница из математической школы. Она всем говорила «вы», как чужая. Да она и была чужой. Потом появилась студентка-практикантка Наташа, девушка светловолосая, с большими, неопределенного цвета глазами. Иногда ребятам казалось, что глаза у практикантки голубые, иногда — серые. Все зависело от освещения и еще от того, как и на кого она смотрела. Волосы Наташа причесывала гладко, закрывая ими уши. Оставались снаружи пухлые нежные мочки, которые становились розовыми на просвет, когда она близко подходила к освещенному солнцем окну. Наташа была невысокой девушкой, носила короткие сапоги, короткую юбку, вишневые колготки. И была гладко, без морщин затянута этими колготками, сапогами, белой вязаной кофточкой. Мальчишек Наташа усмиряла открытым насмешливым взглядом. Посмотрит внимательно-внимательно, да еще иронически сложит пухлые губы и так улыбнется, что даже Куманин тушевался, опускал глаза, и если хихикал, то видно было: хихикает не из озорства, а по глупости.

Как учила Наташа — по учебнику, не по учебнику — никого не интересовало. На улице — весна. И уроки проходили в игре, которую вели мальчишки со студенткой-практиканткой. Они не хамили Наташе и ничего ей не подстраивали, как Рыбе. Они смущались, не хотели идти отвечать урок. Некоторых Наташе приходилось вытаскивать за руку к доске. И тогда такой счастливец радостно смущался, краснел и старался как можно лучше ответить урок, если знал. А если не знал, смущался, краснел и молчал.

Не изменился только Сережа Жуков. Он читал на уроках и на переменах свои книжки и после уроков не бежал два квартала за студентками-практикантками, а провожал Ляльку Киселеву домой. Маржалете Лялька сказала по секрету, что они с Сережкой после школы поженятся.

Солнце пригревало все сильнее. Мама заглядывала Алене в глаза, все чаше спрашивала: «Не мелькают серые мушки перед глазами?» И хотя мушки не мелькали, пичкала Алену витаминами. Весна с ее теплым ветром, авитаминозом, любовным томлением, ленью и скукой накатывалась на Алену, делая ярче и крупнее веснушки. Отец, не замечавший весь год веснушек на лице дочери, вдруг сказал в воскресенье за обедом:

— Мать, погляди на Алешку. Скоро ударит веснушкой об веснушку и скажет — замуж пора! Невеста у нас дочь-то!

Алена поднялась из-за стола и убежала в свою комнату. Слова отца показались грубыми, и отец показался грубым, чужим со своими неумными намеками на ее переживания. Алена не плакала. Она просто лежала, уткнувшись лицом в подушку, и чувствовала, как ей трудно дышать, не оттого что уткнулась, а оттого что трудно жить. Мама сидела рядом, поглаживала дочь по плечу, а отец топал под дверью, не понимая, что происходит, и не решаясь больше ничего сказать.

Птицы плескались в лужах, пили воду из ручейков. Алена помнила примету бабушки Тани: «Птица напилась водички — весна пришла». В газете «Молодой коммунар» напечатали решение облисполкома, запрещающее рвать подснежники. Алена с удивлением узнала, что эти цветы находятся на грани исчезновения и занесены в «Красную книгу».

«Подснежники? — не поверила она. — Их же так много. Во дает человечество! И подснежников уже нету…»

Алена схватила газету, прыгнула на тахту к телефону.

— Райк, это я. Подснежники исчезают. Читала?

— Нет.

— В газете напечатали, в «Молкоме». Райк, какие же мы люди после этого? Все рвем и рвем, рвачи какие-то. Все подснежники уничтожили, как коровы, представляешь?

— Какие коровы? Коровы подснежников не едят.